Даже Аш в огороженном занавесами помещении слышал звон украшений и задавался вопросом, захочет ли первый министр расстаться с ними. Вероятно, нет, хотя они привезены из Каридкота и, будучи частью приданого Шушилы, должны быть возвращены обратно. Но Аш сильно сомневался, что родственники Шу-Шу или новый раджа увидят драгоценности после того, как первый министр прибрал их к рукам.

Сняв с себя все до единого украшения, кроме ожерелья из священных семян тулси, Шушила протянула изящные руки к жрецу, пролившему на них воду из Ганга. Вода сверкнула в лучах низкого солнца, когда она стряхнула блестящие капли с пальцев, и собравшиеся жрецы хором затянули погребальный гимн…

Под заунывное пение Шушила трижды обошла погребальный костер – так в день своего бракосочетания, одетая в то же самое платье, она обходила священный огонь, привязанная шалью к усохшему существу, что ждало ее сейчас на брачном ложе из деодаровых бревен и душистых трав.

Гимн закончился, и в роще снова наступила тишина, которую нарушало лишь голубиное воркование – мягкий монотонный звук, который вместе с гудением гонгов и скрипом колодезного ворота является голосом самой Индии. Безмолвная толпа стояла неподвижно, и никто не пошевелился, когда сати взошла на костер и села в позу лотоса. Она расправила складки широкой алой юбки, чтобы показать свой наряд в самом выгодном свете, а потом нежно приподняла голову мертвого мужчины и положила к себе на колени так осторожно, так бережно, словно он спал и она не хотела разбудить его.

– Сейчас, – выдохнула Анджали сдавленным от рыданий шепотом. – Сделай это сейчас… быстро, пока… пока она не успела испугаться.

– Не будь дурой! – Резкий ответ прозвучал в тихой комнате, как щелчок кнута. – В такой тишине выстрел прогрохочет громче пушечного залпа, и все набросятся на нас, точно разъяренный осиный рой. Кроме того…

Он хотел сказать «я не собираюсь стрелять», но сдержался. Не имело смысла усугублять муки Джали, и без того невыносимые. Но при виде Шу-Шу, с бесконечной нежностью положившей эту ужасную голову к себе на колени, он принял окончательное решение не стрелять. Джали брала на себя слишком много: она забыла, что ее сводная сестра уже не хилый младенец и не болезненная, крайне нервная девочка, которую надо защищать, оберегать и баловать, и что сама она больше не несет за нее ответственности. Шу-Шу – взрослая женщина, отдающая себе отчет в своих поступках. Она также жена и царица и доказывает, что может вести себя, как подобает таковой. На сей раз она вправе самостоятельно сделать выбор.

Толпа по-прежнему безмолвствовала, но вот жрец начал раскачивать тяжелый храмовый колокол, привезенный из города, и его резкий голос разнесся над рощей и отразился эхом от стен и куполов многочисленных чатри. Один из браминов обрызгивал мертвого мужчину и вдову водой из священной реки Ганг – Матери Ганги, – а остальные поливали гхи и душистыми маслами деодаровые и сандаловые бревна, а также ноги покойного раджи.

Но Шушила не шевелилась. Она сидела спокойная и невозмутимая, опустив взгляд на серое, похожее на череп лицо мертвого раджи. Ало-золотое изваяние, отчужденное, бесстрастное и странно нереальное. Первый министр снова взял факел и вложил его в дрожащие руки мальчика-раджи, который готов был расплакаться. Факел, слишком тяжелый для слабых детских рук, закачался, опасно накренился, и один из браминов помог ребенку удержать его.

Яркость пламени служила живым напоминанием о близости вечера. Совсем недавно оно было почти неразличимым в ослепительном солнечном свете, но сейчас солнце пылало не так неистово, и пляшущий сноп огня не померк в золотом сиянии. Тени начали удлиняться, и день, еще недавно казавшийся бесконечным, скоро закончится, а с ним и короткая жизнь Шушилы.

Она потеряла отца, мать и брата, который, преследуя собственные интересы, отдал ее в жены человеку, живущему так далеко, что ей потребовались даже не недели, а месяцы, чтобы добраться до нового дома. Она была женой и рани, недоносила двух детей и родила третьего, прожившего всего несколько дней. А теперь она овдовела и должна умереть… «Ведь ей всего шестнадцать… – подумал Аш. – Это несправедливо. Несправедливо!»

Он слышал участившееся дыхание Сарджи и глухой стук собственного сердца, и, хотя Анджали не прикасалась к нему, он знал непонятно откуда, что она дрожит всем телом, словно от холода или в лихорадке. Внезапно Аша осенило: если он выстрелит, она не узнает, попала пуля в цель или нет, и надо просто целиться поверх голов зрителей. Если Джали утешит мысль, что сестра избежала мучительной смерти от огня, тогда он должен всего-навсего спустить курок…

Но деревья на противоположной стороне были полны мужчин и мальчишек, цеплявшихся за ветки, точно обезьяны, а на террасах всех чатри в пределах досягаемости выстрела толпились люди, и даже пуля на излете или отскочившая рикошетом могла стать причиной смерти. Целиться надо в сам погребальный костер: это единственная безопасная цель. Аш поднял револьвер, положил ствол на согнутую левую руку и сказал, не оборачиваясь:

– Мы уйдем, как только я спущу курок. Вы готовы идти?

– Мы, мужчины, готовы, – очень тихо произнес Гобинд. – И если рани-сахиб…

Он замялся, и Аш закончил фразу за него:

– …прикроет лицо, это сэкономит нам время. Кроме того, она уже видела более чем достаточно, и ей нет необходимости смотреть дальше.

Он говорил с нарочитой резкостью в надежде, что Джали примется обматывать свободный конец тюрбана вокруг головы и таким образом пропустит последний акт трагедии. Однако она даже не сделала попытки прикрыть лицо или отвернуться и продолжала стоять как вкопанная: с широко раскрытыми глазами, дрожа всем телом, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и явно не понимая смысла произнесенных слов.

«Добрых сорок шагов», – сказал Сарджи. Расстояние казалось меньше, ибо теперь, когда в громадной толпе не происходило никакого движения, пыль улеглась, а поскольку солнце больше не слепило глаза, Аш видел лица главных действующих лиц трагедии так отчетливо, словно они находились всего в двадцати футах от него, а не в тридцати пяти – сорока шагах.

Маленький раджа плакал. Слезы катились по бледному детскому личику, искаженному от страха, недоумения и чисто физической усталости, и если бы стоящий рядом с ним брамин не сжимал крепко ладошки, обхватывающие факел, мальчик выронил бы его. Брамин явно увещевал малыша, тогда как первый министр хранил презрительный вид, а знатные вельможи обменивались взглядами, выражение которых варьировалось в зависимости от их характера и степени их разочарования в выборе следующего правителя. А потом Шушила подняла глаза… и внезапно переменилась в лице.

Вероятно, яркость факела или тихое гудение пламени в недвижном воздухе пробудили девушку ото сна наяву. Она резко вскинула голову, и Аш увидел, как глаза ее медленно расширились и стали огромными на маленьком бледном лице. Она осмотрелась по сторонам, не спокойно, но полным ужаса взглядом загнанного животного, и он ясно понял, в какой именно момент действительность вторглась в мир иллюзий и Шушила в полной мере осознала, что означает горящий факел…

Руки мальчика, направляемые руками брамина, опустили факел к погребальному костру, к самым ногам мертвеца. На дровах мгновенно расцвели яркие огненные цветы, оранжевые, зеленые и фиолетовые, – новый раджа выполнил свой долг перед прежним раджой, своим приемным отцом. Жрец забрал у него факел, быстро прошел к другому концу погребального костра и поджег бревна за спиной сати. Ослепительный язык пламени взмыл ввысь, и одновременно толпа обрела голос и вновь оглушительно взревела, выражая почтение и одобрение. Но их богиня столкнула голову покойного со своих колен, совершенно неожиданно вскочила на ноги, в диком ужасе уставилась на языки пламени и принялась визжать… визжать…

Этот истошный визг прорезался сквозь оглушительный шум, как пронзительный голос скрипки прорезается сквозь грохот барабанов и рев духовых инструментов. Анджали сдавленно вскрикнула, и Аш прицелился и выстрелил.