«Не можешь», – прорыдало эхо. И Аш действительно не мог. Джали была права. Мужчины беспечно разбрасывают свое семя, однако оставляют за собой право выбирать из плодов своих соитий, признавая свое отцовство или отрекаясь от него по своему усмотрению. Ашу никогда прежде не приходило в голову, что он может быть отцом, и сейчас он с ужасом осознал, что такое очень даже вероятно, ибо он никогда не принимал никаких мер предосторожности – надо полагать, потому, что думал, если вообще думал о подобных вещах, что о мерах предосторожности должны заботиться женщины.

Да, вполне возможно, где-то на свете сейчас живет его ребенок – на равалпиндской базарной площади, или в какой-нибудь задымленной лачуге в пограничных горах, или в беднейшем квартале Лондона. А если так и если Джали суждено родить от него, претерпев опасности и муки родов, разве вправе он заявлять о своих притязаниях на ребенка? Или даже утверждать, что станет для него лучшим отцом, чем неизвестный правитель?

Аш попытался заговорить, но не смог. Рот у него судорожно кривился, словно после глотка едкой кислоты, да и сказать больше было нечего. Эхо стихло, снова воцарилась тишина, и вскоре он услышал шорох в темноте и понял, что Джали надевает узкие шаровары, которые он снял с нее – как давно? Внезапно Ашу показалось, что с тех пор прошла целая жизнь, и на него накатило чувство безразличия, безысходности и полной опустошенности. Воздух в пещере вдруг показался таким холодным, что он задрожал всем телом, и громкий нелепый стук собственных зубов напомнил ему, что, если они не найдут ачкан Джали и остатки его рубашки, ужасного скандала не миновать, ведь тогда им придется вернуться в лагерь полуголыми. Он нашарил в темноте свои бриджи и башмаки, устало поднялся на ноги, чтобы их надеть, а когда застегнул ремень и убедился, что из карманов ничего не выпало, отрывисто спросил:

– Где твой кафтан?

– Не знаю… – В голосе Анджали слышалась такая же бесконечная усталость, какая владела им самим. – Он был у меня на голове, и, должно быть, я уронила его, когда услышала твои крики.

– Ну, ты всяко не можешь вернуться без него, – грубо сказал Аш. – Будем ходить кругами, покуда не найдем кафтан. Дай руку. Глупо будет снова потерять друг друга в темноте.

Рука Анджали, холодная и словно чужая, не сжала его ладонь, а осталась вялой и безжизненной, и он держал ее, как держал бы руку постороннего человека, – слабо, безучастно и лишь для того, чтобы находиться в соприкосновении со спутницей, когда они медленно пробирались в непроглядном мраке вдоль скалистой стены.

На поиски ачкана у них ушел почти час. С рубашкой дело обстояло проще: Аш бросил ее возле лошадей в главной пещере, а теперь, когда буря закончилась, входной проем вырисовывался в разлитой вокруг черноте серым вытянутым прямоугольником, послужившим для них ориентиром.

В глубине пещеры было холодно, но снаружи воздух был горячий, недвижный и насыщенный запахом пыли, и в небе тускло мерцали немногочисленные звезды, словно подернутые дымкой. Луна скрывалась либо за холмами, либо за пыльными облаками, и долину накрывала густая тень, но после кромешной тьмы пещер земля и небо показались на удивление светлыми, и Аш не сразу сообразил, что это объясняется не только тем, что буря на много миль окрест устлала землю белесым покровом из речного песка и пыли, но еще и близостью рассвета.

Он испытал неприятное потрясение, ибо никак не предполагал, что столько времени могло пролететь незаметно для него. Он думал, они находились в пещере два или три часа, от силы четыре. А оказывается, прошла целая ночь, и его план незаметно доставить обратно Джали в лагерь под покровом тьмы, пользуясь всеобщим смятением, рухнул. Ко времени, когда они доберутся туда, взойдет солнце. Неудивительно, что луны нигде не видать: она зашла несколько часов назад. Звезды уже угасали, и, несмотря на пыль, в воздухе слышался запах утра – слабый, не поддающийся определению запах, который предвещает наступление нового дня так же определенно, как первые проблески зари и петушиный крик.

– Прибавь ходу! – велел Аш, пуская Бадж Раджа в галоп.

Но через минуту лошадь Джали споткнулась и перешла на неровную рысь, и ему пришлось повернуть обратно.

– Думаю, это просто камушек, – сказала Джали, спешиваясь.

Но это оказался осколок кремня, острый как стекло. Он вонзился в ногу лошади так глубоко, что Аш – за отсутствием ножа и хорошего освещения – провозился почти десять минут, пока не извлек его. Но лошадь все равно продолжала хромать, поскольку порез был глубоким.

– Ты сядешь на Бадж Раджа и как можно скорее вернешься в лагерь, – решил Аш. – А я подъеду позже. В данных обстоятельствах тебе лучше появиться там одной. Ты скажешь, что мы потеряли друг друга во время бури, ты провела ночь в пещере и пустилась в обратный путь, едва начало светать. Такое объяснение вызовет меньше подозрений. Ты скажешь, что не знаешь, где я.

– Когда я приеду на твоей лошади? А ты на моей? Да никто в жизни не поверит! – презрительно сказала Анджали. – И никто не поверит, что ты позволил мне потеряться.

Аш хмыкнул:

– Да, пожалуй. Объяснять придется многое, а сейчас я не в состоянии придумать достаточно правдоподобную историю. В любом случае чем меньше лжи мы нагородим, тем лучше.

– Нам вообще не нужно лгать! – отрезала Анджали. – Мы скажем правду.

– Всю правду? – сухо осведомился Аш.

Анджали не ответила, но молча вскочила в седло, и они двинулись дальше шагом. По-прежнему было темно, и в тишине не слышалось ни звука, кроме поскрипывания седел да приглушенного стука лошадиных копыт по земле, покрытой толстым слоем пыли, однако Аш знал, что девушка плачет. Плачет беззвучно, с широко открытыми глазами, как в далеком прошлом, когда она была девочкой по имени Каири-Баи и страдала.

Бедная маленькая Каири-Баи. Бедная Джали… Он не оправдал надежд обеих, сначала забыв одну, а теперь обвиняя другую потому только, что она захотела урвать краткий миг счастья в своей однообразной подневольной жизни и собиралась сохранить это в тайне – не ради себя самой, но ради Шушилы, ибо если раджа отвергнет ее и с позором отправит обратно к Нанду, что станется с ее болезненной, истеричной, эгоистичной сестрой? Нет, винить Джали несправедливо. Но падать с высот любви, восторга и безумной надежды было слишком болезненно, а безобразное видение служанок и наложниц, обучающих младших девушек тонкостям секса, вызвало у Аша такое отвращение, что в какой-то ужасный миг он задал себе вопрос, не прибегла ли Джали к неким уловкам из арсенала шлюх, чтобы искусно усилить пережитый им физический экстаз, и испытывала ли она сама наслаждение или просто симулировала, чтобы прибавить остроты его ощущениям.

Это подозрение исчезло так же быстро, как появилось. Существовавшая между ними незримая связь, благодаря которой сейчас он знал, что она плачет, не могла обмануть его, когда они лежали, сплетенные в объятиях, но неприятный осадок в душе остался – достаточно неприятный, чтобы отбить у него всякое желание разговаривать. Хотя надо отдать Ашу должное: он стыдился, что причиняет Джали боль и хранит молчание, вместо того чтобы протянуть руку и утешить ее.

Не следовало заканчивать на столь печальной ноте эпизод, ради которого она так рисковала и счастливое воспоминание о котором надеялась бережно хранить в душе, дабы искать в нем утешения в течение грядущих безрадостных лет. Аш знал, что, если отпустит ее вот так, не сказав ни слова и даже не дотронувшись до руки, он будет жалеть об этом до конца своих дней. Но в данный момент он не находил в себе сил ни для первого, ни для второго, потому что сам испытывал невыносимо горькое разочарование и, сокрушенный безмерной усталостью и сознанием поражения, находился в странном оцепенении и апатии, словно оглушенный ударом боксер, упавший на колени и смутно понимающий, что должен подняться на ноги до истечения десяти секунд, но неспособный совершить над собой усилие. Он заговорит с Джали немного погодя. Попросит прощения и скажет, что любит ее и всегда будет любить, пусть даже сама она любит его не настолько сильно, чтобы оставить Шушилу ради него… Странно было думать, что Джану-рани даже после своей смерти нанесла удар им обоим через свою дочь, которая отнимает у них надежду на счастье и губит их жизни…