Последнее объяснение казалось наиболее вероятным: все в лагере знали, что палатка сахиба стоит на отшибе и незаметно приблизиться к ней нелегко, а следовательно, кто еще, кроме одного из его слуг, имеет возможность спокойно войти туда и взять оружие? Звучит разумно, и большинство с этим согласится, поскольку другое предположение, что в лагере, где полно огнестрельного оружия – мушкетов, заряжающихся с дула ружей и джезайлов, большинство которых нетрудно украсть, – замысливший убийство человек стал бы так сильно рисковать, чтобы похитить винтовку сахиба, покажется нелепым и притянутым за уши. А значит, останется только выяснить, кто из слуг сахиба является убийцей.
Ашу хотелось обсудить последнее неприятное происшествие с Мулраджем, и, будь он уверен, что вор искал деньги, он бы так и поступил, к изрядному своему облегчению. Но он не был уверен, а потому ничего не сказал. Он велел Махду и Гулбазу помалкивать о случившемся, и Гулбаз убрался в палатке без посторонней помощи, а позже доверительно сообщил Махду, что чем скорее они закончат историю с бракосочетанием и двинутся обратно в Равалпинди, тем сильнее он возрадуется.
– Я уже сыт по горло Раджпутаной, – сказал Гулбаз. – И этим чертовым табором. Здесь творится что-то непонятное: какая-то опасность угрожает сахибу, и, возможно, другим тоже. Будем же молиться о том, чтобы поскорее отделаться от каридкотцев и обратить наши лица к северу, покуда с нами не приключилась беда.
Примерно те же мысли посещали Аша, но с одной лишь разницей: он не питал никаких иллюзий на свой счет и знал, что ему надо молиться прежде всего о выдержке и самообладании.
Он обнаружил, что в состоянии более-менее сносно проводить дни при условии ежеминутной занятости какими-нибудь делами, отвлекающими от мыслей о Джали. Но вот по ночам приходилось трудно: едва он укладывался спать, ее лицо возникало перед его мысленным взором и он не мог прогнать это видение никакими усилиями. Он беспокойно ворочался в постели и таращился в темноту либо снова вставал, зажигал лампу и строчил ненужные отчеты или сверял столбцы цифр, готовый заниматься чем угодно, только бы не думать о Джали, – и Гулбаз, затемно приходивший будить своего сахиба с кружкой чая, часто находил его спящим за столом, головой на кипе бумаг.
Когда перед самым рассветом мир окрашивался в жемчужно-серые тона и люди и животные неохотно просыпались в преддверии нового дня, Аш устало садился в седло и ехал отдавать необходимые распоряжения, пока слуги сворачивали его палатку и грузили вместе с прочими его вещами на запряженную волами телегу, где среди кастрюль и горшков обычно уже восседал Махду, удобно устроившись на груде багажа, включающей и потрепанный парусиновый спальный мешок. Воздух еще дышал ночной прохладой, и царило безветрие, ибо знойный ветер не дул в предрассветный час. Но никто не замечал безмятежного покоя природы: шум, гвалт и суета, предварявшие выступление в дорогу, искусственный свет факелов, керосиновых ламп и костров превращали раннее утро в подобие преисподней.
По прямой до Бхитхора было уже совсем близко. Но теперь свадебная процессия двигалась не по плоской равнине, а по пересеченной местности, где было много низких голых холмов с каменистыми вершинами и скользкими склонами, покрытыми сланцеватой глиной и сухой травой. Пеший путник перевалил бы через них без особого труда, сократив путь на многие мили, но повозка этого не могла. Громадному табору приходилось огибать холмы, петляя по вьющимся между ними широким неглубоким долинам и часто возвращаясь к собственным своим следам, словно в затейливом лабиринте. Путешествовать таким образом было особенно утомительно, и, когда они наконец вышли на относительно ровную местность, никто не удивился, когда младшая невеста решительно потребовала остановиться по меньшей мере на три дня и заявила, что не сделает больше ни шагу, коли ее требование не будет удовлетворено. Она прекрасно знает, сказала Шушила, что до границы Бхитхора осталось всего несколько переходов, но она не собирается прибывать в незнакомую страну в состоянии крайнего изнеможения, а если ей не дадут хорошо выспаться в течение нескольких ночей, она непременно свалится от болезни.
Шушила удачно выбрала время для своего ультиматума. В тот день они закончили переход на густо поросшем деревьями берегу реки, и никто, кроме Аша, не возражал против длительной стоянки. Там было превосходное место для привала, и хотя из-за жары река обмелела, превратившись в узкий ручей, вьющийся между сверкающими на солнце песчаными берегами, она все же предоставляла неисчерпаемый запас воды, и вдобавок перейти поток вброд не составляло труда. Что еще лучше, на другом берегу располагалось несколько окруженных возделанными полями деревушек, обитатели которых горели желанием продать продукты – зерно, овощи, молоко, яйца и сахарный тростник; к тому же здесь с избытком хватало подножного корма для животных, и на равнине водились черные антилопы и чинкары, а в реке – рыба. Лучшего места стоянки нельзя было и желать, и настойчивое предложение Аша продолжить путь не нашло поддержки.
– Несколько дней ничего не меняют, – произнес Кака-джи, обмахиваясь веером. – В спешке нет особой необходимости, и короткий отдых пойдет на пользу всем нам. Да и вам тоже, сахиб! Боюсь, вам нездоровится в последнее время. Вы сильно похудели, утратили бодрость духа и больше не смеетесь, не беседуете и не ездите на конные прогулки с нами, как прежде. Нет-нет… – Он вскинул ладонь, пресекая извинения Аша. – Это все жара. Жара и знойный ветер. Все мы страдаем от нее: молодые и полные сил, как вы и Мулрадж, старые и немощные, как я, и совсем юный Джоти, который притворяется, будто его рвет от жары, а не от непомерного количества съеденных сластей. И Шушила тоже, она всегда была болезненной девочкой. Впрочем, мне кажется, отчасти ее нынешнее состояние вызвано страхом. Шу-Шу боится будущего, и теперь, когда Бхитхор совсем близко, она старается отсрочить свое прибытие туда хотя бы на день-другой.
– Здесь вы сами виноваты, сахиб, – пожав плечами, сказал Мулрадж. В его голосе слышались непривычные суровые, даже неприязненные нотки. – Вы знаете, как обстоят дела с Шушилой-Баи: если бы для нее находились занятия и развлечения, возможно, она бы меньше думала о будущем и легче переносила бы жару. Но когда сначала вы, а потом Джоти прекратили выезжать с нами на вечерние прогулки или присоединяться к нашим посиделкам в палатке для дурбаров, она потеряла удовольствие от этих мероприятий и стала раздражительной и капризной.
– Я был слишком занят, – неловко начал Аш. – Столько всяких дел… – Он резко осекся и нахмурился. – А что с Джоти? Почему он перестал присоединяться к вам?
– Поначалу, наверное, потому, что вы перестали. А когда заболел, то просто не смог.
– Заболел? Когда? Почему мне не сообщили?
Мулрадж вскинул брови и изумленно уставился на Аша, а потом прищурил глаза и медленно проговорил:
– Теперь ясно: вы меня вообще не слышали. Я должен был понять это, когда вы даже не справились о нем и не попытались его навестить. – От прежних недружелюбных ноток в его голосе не осталось и следа. – Я самолично доложил вам о болезни Джоти четыре дня назад и повторил на следующее утро. Вы ничего не сказали, лишь кивнули, и я решил, что вы больше не желаете, чтобы вас беспокоили такими проблемами. Мне следовало догадаться. В чем дело, сахиб? Вы ходите сам не свой в последнее время – с того дня, как на вас было совершено покушение. Конечно, неприятно сознавать, что кто-то следит за тобой и только и ждет случая пустить пулю тебе в голову или вонзить нож в спину, – я сам отлично это знаю. Дело в этом, сахиб? Или вас еще что-то беспокоит? Если я могу помочь, вам стоит лишь попросить.
Аш покраснел и торопливо произнес:
– Я знаю. Но нет, меня ничто не беспокоит, кроме жары, а здесь вы не в силах что-либо изменить. Расскажите-ка мне про Джоти. Кака-джи Рао упомянул, что жара плохо на него подействовала.
– Не жара, – сухо сказал Мулрадж. – А датура. Вот что я думаю. Хотя с уверенностью утверждать не берусь.
