Едва она ушла, священник взял свое сомбреро и спокойно отправился в дом неверного. Он не тревожился о судьбе овцы, заблудившейся на обычном перекрестке.

Педро постучал в дверь и назвал себя. Но открыли ему не сразу. Наконец он вошел и поздоровался с каким- то человеком, который посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Вы — сеньор Карлос Альсага?

— Да, это я, сеньор.

Когда хозяин назвал его «сеньором», а не «падре», священник сделал едва заметное движение. Впрочем, с той минуты, как он вошел в этот дом, ему было не по себе. Его смущало откровенное любопытство в пристальном, настойчивом взгляде Альсаги.

Чтобы придать себе бодрости, священник прервал молчание:

— Верно ли, что сеньор дал слово жениться на сеньорите Лине Огхьеро?

В устремленных на него глазах выразилось нечто большее, чем насмешливое любопытство.

— Да, сеньор.

— Мне сказали — одному богу известно, правда ли это! — что сеньор без видимой на то причины взял назад свое слово.

— Да, сеньор.

Спокойствие изменило Педро: он не привык, чтобы с ним так разговаривали! Интуиция подсказала ему, что безбожие и бесчестие царят в этом доме и в душе этого человека. Он с трудом взял себя в руки и стал говорить — вначале по памяти. И чем дальше, тем тверже звучал его голос. Он говорил о плачущем покинутом создании; о том, что даже слово, данное наедине, то же, что обещание, данное перед самим богом. Что же это будет за жизнь, если начать нарушать не только свой общественный долг, но даже услышанную богом клятву о вечном союзе. Голос обманутой девушки высоко вознесется, и даже ценой вечных угрызений совести не всегда удастся спасти свою душу…

Священник говорил стоя, воздев руки к небу… Он уже не сомневался в исходе проповеди, так как помнил о многих подобных случаях. Люди, уличенные в неблаговидных поступках, всегда признавали свою вину.

Его собеседник молча смотрел на него. Наконец священник умолк и платком вытер пот со лба. Убедившись, что он сказал все, что хотел, Карлос Альсага вежливо спросил его:

— Сеньор все сказал?

— Да, — пробормотал Педро.

— Хорошо, а теперь выслушайте меня. Вот какое дело, сеньор: здесь, в Америке, и особенно в моем доме, каждый поступает так, как находит нужным. Тем более я. А давать непрошеные советы, как это только что сделал сеньор священник, считается у нас признаком невоспитанности и дурного топа. Благодарение богу, который живет в моей душе, чему вы, конечно, не верите, я уже много лет знаю, что именно должен делать, и делаю это, может быть не всегда хорошо. Ради собственного блага, сеньору священнику следует навсегда запомнить мои слова, ибо каждый сказал бы ему то же самое. Я понимаю, что сеньором руководили высокие, благородные побуждения, и я был бы счастлив слушать его и дальше. Но его сегодняшнее красноречие причинило мне страшную головную боль, которая от дальнейших советов может стать еще сильнее. А так как это опасно для нас обоих, я прошу сеньора священника немедленно покинуть мой дом и запомнить, что мои советы, в особенности последний, стоят больше, чем все его, вместе взятые.

Педро почувствовал, как краска стыда, а не гнева, залила его лицо. Он не сказал ни слова, только взял свое сомбреро и направился к двери. В сенях он увидел трех девушек, которые с любопытством смотрели на него.

— Это мои сестры, — пояснил Альсага. И, обернувшись к девушкам, добавил:

— А это сеньор священник, который по доброте душевной пришел преподать мне несколько отеческих наставлений.

И если бы хоть искорка гнева вспыхнула в глазах Альсаги, священнику стало бы легче! Но ему так и не пришлось утешиться. Когда, сойдя на тропинку, Педро обернулся, четверка спокойно скрылась в доме…

По мере того как война затягивалась, она становилась все ожесточеннее. Монтонеры не щадили ни себя, ни врага. Испанцы отвечали им тем же. Однако если боевого духа хватало с излишком, то боеприпасов явно было недостаточно. Поэтому зачастую пленных не расстреливали, а рубили им головы, так как это было быстрее, да и меньше тратилось патронов.

В этой обстановке ненависти от рубки голов до пыток было не более одного шага, и обе враждующие стороны, прикрываясь патриотическими целями, нередко подвергали мучениям свои жертвы.

За поражениями следовали и победы. В стране, охваченной огнем сражений, власть менялась каждую неделю или даже каждый день. Новоявленные правители неизменно мстили населению за доносчиков или перебежчиков в стан врага. И так как испанские войска действовали во враждебной стране, то они терпели от ненавидевшего их населения значительно большие неприятности, чем монтонеры.

Так, однажды народный гнев нашел свое яркое воплощение в лице юного патриота, который проделал двадцать лиг за одну ночь ради того, чтобы сообщить отряду патриотов о том, что его селение захвачено небольшим вражеским подразделением. Юноша плохо ездил верхом. Когда он появился в лагере монтонеров, лицо его было мертвенно-бледным, и его вынуждены были поддержать, чтобы он не упал. Юноша весь дрожал, глаза его блуждали, как у безумца. Он беспрестанно отплевывался кровью и не мог произнести ни слова.

На следующую ночь монтонеры напали на спящее селение и вырезали всех испанцев.

Патриоты продержались здесь всего десять дней — до тех пор, пока приближение неприятеля не заставило их принять меры предосторожности. Они получили приказ оставить деревню и, правда, с неохотой, но отступили еще до появления врага.

В период пребывания у власти монтонеров молодой патриот, отличавшийся хорошим почерком и твердым характером, исполнял обязанности старшего секретаря. Это был собранный и спокойный молодой человек двадцати двух лет. Он приехал из Буэнос-Айреса, где жил неизвестно как на протяжении шести месяцев. Очевидно, он там много читал. У него были голубые глаза и ясный взгляд страстного и фанатичного революционера. Командир монтонеров не хотел оставлять его на милость победителя: кто-нибудь мог его предать. Но юноша, несмотря на страшный риск, которому подвергался, отказался уйти из деревни. Тогда офицер, не проронив ни слова, пристально посмотрел на него и сильно похлопал по плечу. Два часа спустя в деревню вошли испанцы.

Как ни сильны были патриотические чувства, пылавшие, казалось, чуть ли не в каждом очаге селения, всегда находились люди, чья воля не выдерживала и отступала перед триумфом победителя или страхом пытки. В тот же день молодого секретаря выдали новым властям. Испанцы бесились от злости: повсюду неизбежно находились люди, выдававшие их врагу. Поступок юноши казался им столь же преступным, сколь героическим он выглядел в его собственных глазах. Поэтому молодой патриот был немедленно схвачен и доставлен к одному из офицеров. В изорванной и грязной одежде, с окровавленным ртом, юноша являл собой страшное зрелище. Его грубо, втолкнули в комнату.

— Не ты ли тот молодой герой, который в прошлый раз донес о расположении наших войск, — обратился к нему офицер.

— Да, это я, — просто ответил секретарь, спокойно глядя на офицера.

— А знаешь ли ты, что тебя ждет за твой поступок?

— Знаю.

— Расстрел. Не правда ли, сын мой?

— Да.

Взбешенные испанцы еле сдерживали себя. Офицер встал.

— Мерзавец! Ты даже не пытаешься оправдаться! Вы все такие, негодяи. Небось дай тебе вовремя пару унций золота, так присягнул бы нашему знамени, — и, смерив храбреца презрительным взглядом, он плюнул в его сторону.

Секретарь посмотрел на него с холодным спокойствием и едва заметно усмехнулся. Но офицер заметил это и, покраснев от ярости, набросился на юношу.

— Бандит! Кричи: «Да здравствует король!»

Молодой человек ответил невозмутимым голосом:

— Не буду кричать.

Офицер изо всех сил ударил его кулаком по лицу. Секретарь покачнулся, но несколько рук тотчас же подхватили его, не дав упасть.