И Эпаминондас переходит улицу, чтобы радостно и благоговейно потрясти мою руку.
Его тоже распирает от гордости, что я удостоил их своим вниманием. Я рассматриваю обоих: маленького, сияющего и безнадежно заурядного продавца и его женушку, которая вся так и рдест от счастья…
Однако время идет, и супруги то и дело переглядываются. Кажется, у них есть какой-то секрет, которого они не решаются мне открыть.
— Ну, как, Эстерсита? — робко спрашивает он.
— Все в порядке, — отвечает она и снова краснеет. — Но сделать это должен ты!
И Эпаминондас наконец решается: он приглашает меня к себе. О, они прекрасно понимают, что такой знаменитый критик, как я, привык наносить куда более значительные визиты… Но ведь у меня могут быть и другие интересы. Ему, Эпаминондасу, ясно, что после той чести, которую я оказал его жене, поддерживая с ней переписку, нам будет приятно поговорить о литературе. Правда, людям этого не понять, и они, часто встречая нас вместе на улице, начнут злословить. Почему бы не пойти к ним, в их скромный домик? Своим присутствием я окажу ему высокую честь!
— С удовольствием!.. — восклицаю я.
— Вот видишь, глупый! — Она нежно подхватывает Эпаминондаса под руку и в сотый раз краснеет, заметив мой проницательный взгляд.
— Превосходно! — говорит он. — А почему бы нам не встретиться сегодня же вечером? Как ты думаешь, Эстерсита?
Все согласны. И супруги прощаются, осчастливленные моим обещанием; я же как зачарованный смотрю им вслед, от каблучков до затылка пожирая глазами эту роскошную, пьянящую женщину, которая уходит, красиво изогнув стан и слегка замедляя шаг под тяжестью Эпаминондаса, опирающегося на ее руку.
«Ах, бесенок! — снова вырывается у меня. — Ты позволила себе роскошь два месяца подряд морочить мне голову, разыгрывая в письмах святую невинность. Я знавал много хитрых женщин, но всем им далеко до тебя! Эпаминондас… Эстерсита… Превосходно!.. Стыдливо краснея и обворожительно улыбаясь, ты за два месяца сумела настолько хорошо воспитать мужа, что он сам предлагает мне свой дом, который — что и говорить! — гораздо безопасней, чем улица. Ладно, детка, сегодня вечером я приду!»
…Мы поужинали — для этого, собственно, я и был приглашен, — и перешли в гостиную, куда хозяйка дома подала нам кофе. Уходя, она сказала:
— Мужчинам иногда полезно побыть одним, — и снова одарила меня одной из своих неотразимых улыбок,
Она
Отсюда, через приоткрытую дверь, мне хорошо видно обоих. Я стараюсь ничем не выдавать своего присутствия. Эпами сидит спиной к двери и читает. Наконец-то он читает свой роман!.. И сейчас он счастлив, бесконечно счастлив!..
Боже мой! Сколько мне пришлось изворачиваться, чтобы доставить ему эту радость!
Лицом ко мне, закинув ногу на ногу, с сигарой в руках, неподвижно сидит он.
Бедный маэстро! Кажется, я поступила с ним не совсем честно. Нахмурившись, он пристально смотрит на Эпами. Время от времени он поднимает руку, подносит ко рту сигару, и его каменное лицо на мгновение тонет в облаке дыма.
Я бы многое отдала, чтобы узнать его мысли. Боже мой! Ведь Эпами мог умереть, если бы не прочитал известному критику свой первый роман… И я принесла себя в жертву!
Бельгийские кладбища
Они шли по белой пыльной дороге, заполнив всю ее от кювета до кювета. Холод, уже давая себя знать, заставил их закутаться во все плащи и одеяла, какие только у них были с собой. Многие ехали в повозках, кое-кто устроился на тележках, запряженных собаками, но большинство шло пешком.
Они шли по бельгийской земле, еще недавно такой спокойной и такой прекрасной. Теперь же куда ни посмотри — вперед, назад, вправо или налево, — нигде не осталось ничего. Ничто не возвышалось над землей выше, чем на два метра: города, трубы, деревья — все черными останками прижалось к земле. Люди отправились в путь накануне вечером и грохот пушек неотступно преследовал их.
Провизии, кое-как собранной в последнюю минуту, не хватало, чтобы досыта накормить столько людей. Дети, недавно отнятые от груди, не получая теперь ни капли молока, заболели энтеритом в первый же день.
К десяти часам вечера неотвязный грохот приблизился, и беженцы ускорили шаг.
Как и накануне, над колонной стоял плач голодных, невыспавшихся детей и слышались стоны грудных младенцев, у которых перегоревшее материнское молоко вызывало боль в желудке.
Ночь прошла, но бледный рассеет принес с собой дождь. Мужчины подняли капюшоны плащей, а матери, бросив в их сторону долгий, скорбный взгляд, прикрыли окоченевших малюток краями промокших одеял.
Колонна остановилась, и, собрав остатки пищи — теперь уже действительно остатки, больше не было ничего, — женщины и дети утолили голод. Кое-что даже осталось: многие женщины, сломленные усталостью и сном, так и не вылезли из своих повозок. Тогда дали немного поесть старикам и больным. Унылая масса плащей и лошадей снова двинулась вперед, настойчиво преследуемая канонадой…
Дождь не утих и к полудню, и беженцы остановились.
— Что случилось? — раздались голоса. — Нам нечего есть! Пошли!
— Пошли! — прокатилось по всей колонне.
В повозке, запряженной старой, разбитой клячей, ехала женщина, муж которой остался воевать у крепости Амберес. С ней было трое детей, из которых старшему едва минуло пять лет.
Когда колонна остановилась, женщина тревожно подняла голову, не переставая кутать своего самого маленького.
— Что там случилось? — спросила она.
— Ничего особенного! — ответил ей кто-то сзади. — Сейчас двинемся!
— У моего сына… — тихо заговорила мать, низко наклоняясь над ребенком и судорожно ощупывая его руки, лоб, шею. — У него температура! — она обращалась к идущей рядом женщине, отчетливо и ясно выговаривая каждое слово. — Так нельзя больше… Почему мы стоим? — стала допытываться она затем то у одного, то у другого.
— Сейчас пойдем! — крикнул чей-то хриплый голос. — Потерпите! Дойдет и до вас очередь!
Тогда женщина тихо сказала матери:
— Там хоронят… Несколько человек умерло…
Мать вскинула на нее широко открытые глаза:
— И дети тоже?
Женщина несколько раз утвердительно кивнула.
По шуму в первых рядах колонны можно было догадаться, что люди наконец сдвинулись с места.
— Слава богу! Слава богу! — вздохнула мать, глядя на всех по очереди благодарным взглядом. — Ведь мы больше не будем останавливаться, правда? Кажется… — она замолчала, торопливо ощупывая руки и шею сына, — температура спала… Да, спала… — и снова обратилась к женщине — И грудные дети… тоже?
Та опять кивнула. Мать, вся дрожа, принялась заботливо укутывать сына, хотя потом два или три раза откидывала одеяльце, чтобы пощупать пульс.
— Слава богу… Слава богу… — все повторяла она, продолжая его укачивать и прижимаясь лицом к одеяльцу.
Колонна все шла и шла, дождь не прекращался, и к вечеру стали громче плач и крики детей, заболевших от холода и ужасной пищи. Материнское молоко, перегоревшее от пережитых волнений и усталости, отравляло и без того больных малюток, заставляя их забываться тяжелым лихорадочным сном.
Женщина, шагавшая рядом с повозкой, предложила матери кашицу из хлеба, размоченного в воде, но та ничего ей не ответила.
— Скоро придем, — сказала женщина.
Мать подняла лицо, полное отчаяния.
— Он умирает! — закричала она. — Вот чего мы дождались! Потрогайте его! Потрогайте! Он весь горит! И совсем мокрый… Сыночек мой родной!
Двое других малышей, дрожа, прижимались к матери. Колонна остановилась. Мать испуганно смотрела по сторонам широко открытыми воспаленными глазами.
— Опять хоронят?.. Кого?
Ей не ответили. Конечно, в покойниках недостатка не было, но на этот раз остановились по другой причине. Детей можно было спасти только молоком: коровьим, кобыльим, овечьим, все равно. Но где его найти?
