— Скажите, ведь вы меня все равно будете любить, несмотря ни на что?

— Что значит это «несмотря ни на что»? Мне кажется, было бы более уместным сказать — при всем том…

— А если Хулио не вернется до конца года?

— Тогда я буду любить вас до конца года.

— А если он вообще не приедет?

— Да уходите же вы, Ничольсон! — перебила его сеньора де Сааведра. — Я вижу, вы оба начинаете говорить глупости. Чиче нужно еще причесаться…

— Прекрасно. Так, значит, до трех?

— Нет, нет, будьте здесь к двум часам; так лучше,

— В таком случае до двух. Моя жена…

— Перестаньте же дурачиться! Приходите ровно в два.

Таким образом, в три часа этого же дня Ничольсон вступил в брак по гражданским законам, а на следующий день, в то же время, по законам божьим. Вопреки своим ожиданиям, Ничольсон не чувствовал себя бесконечно смешным, ведя на глазах у всех под руку жену, которая предназначалась другому. Дело не обошлось без двусмысленных усмешек и множества грубых намеков со стороны его друзей. Но неизвестно почему Ничольсон даже с некоторой радостью перенес эту торжественную и нелепую церемонию. Под сверкающим сводом церкви — словно вождь какого-нибудь племени с Конго под блестящим цветным балдахином — он стоял в толпе женщин, с любопытством заглядывающих в лицо будущей супруге.

Отношения Ничольсона с семьей де Сааведра остались прежними: он был мил и оживлен с матерью и вел острую игру с дочерью. Мать не всегда прислушивалась к их разговорам, вряд ли отличавшимся особой скромностью, да они ее и не очень волновали. Что было в них плохого в конечном счете? Немного флирта с интересным молодым мужчиной, который был связан столь тесными узами с ее дочерью, что возражать против этого было признаком дурного тона. Создавшееся двусмысленное положение делало необходимым подобный флирт, как необходим мускус светским девушкам.

Этот признак хорошего тона — являющийся по существу своему проявлением, веры в собственные силы, которая еще более обостряет желание заглянуть в тайну запретных страстей, — был для Софии дважды необходим в ее положении светской дамы, с одной стороны, и молодой супруги — с другой. Может ли быть более пикантный флирт, чем связь с человеком, которому она напрасно поклялась быть добродетельной женой?

Вот по этим-то мотивам сеньора де Сааведра не испытывала особого любопытства к тому, о чем говорили дочь и Ничольсон.

— Мне кажется, что сеньора теща питает ко мне большое доверие, — говорил Ничольсон, находясь в уединении с Софией.

— Это вполне естественно, — отвечала она, — и было бы странно, если бы она не доверяла вам.

— А вы?..

— Что… я?

— Вы доверяете мне?

София сощурила глаза и окинула его томным взглядом:

— В том, что вы не измените мне с другой?..

Ничольсон внезапно потянулся к ней и схватил ее за руку.

От этого прикосновения София вздрогнула, но тут же широко раскрыла глаза и посмотрела на мать. Ничольсон опомнился и забрал руку. Он силился улыбнуться, но это ему удавалось с трудом. На лицах молодых людей теперь не оставалось и следа от их прежнего выражения.

— Доверяли бы вы мне? — бессознательно повторил свой вопрос Ничольсон. София искоса взглянула на него и едва заметно улыбнулась:

— Нет.

— Почему?

— Потому что просто не верю, — возразила уже раздосадованная София.

Ответ был категорическим.

— Но почему же все-таки?

— Потому что нет.

Ничольсон замолчал и внимательно посмотрел на нее. Да, да, несомненно, у нее все те же крашеные волосы, те же подведенные брови и то же замедленное мышление, которое время от времени на нее нападало. Но его глаза, глаза Ничольсона, не видели ничего, кроме ее волос, ее лица и необычайной свежести этой женщины, которой он уже почти, почти обладал…

Мгновенье спустя Ничольсон ушел, глубоко раздосадованный. Шагая по улице, он до мельчайших подробностей перебирал в памяти все присущие Софии качества. Не преминул вспомнить и то впечатление, какое она произвела на него при первой встрече: ее простую накрашенную физиономию, пошлые остроты, в стиле жокей- клуба, вызывающую развязность, с какой она закидывала ногу на ногу, и ее примитивный ум. Теперь о Софии у него сложилось определенное мнение. Он старался сохранить его в своей памяти; значит, именно такой была она в действительности, но он этого не видел. Сам он оказался в положении человека, который в силу привычки перестал замечать неприятные качества, с той только разницей, что в данном случае речь шла о молодой, свежей девушке, в дом которой он приходил, сам того не сознавая, чаще, чем следовало бы.

«В связи с этим, — сказал он себе, переступая порог своего дома, — я и перестану ходить к ней. Одного лишь я не знаю, какое счастье ожидает Ольмоса с этой девицей. И подумать только, что, будучи вынужденным посещать ее дом, я дошел до того, что перестал замечать недостатки…»

И, весьма ободренный сделанным выводом, он лег спать, решив не появляться в доме де Сааведра ранее, чем через восемь дней.

Но уже на следующий день вечером, когда сеньора де Сааведра собиралась вызвать автомобиль, вошел Ничольсон.

— О Ничольсон! — с улыбкой встретила его удивленная теща. — Вы снова пришли? А мы на этот раз уезжаем. Может, поедете с нами на «Мефистофеля»? Вы не собирались в театр?

— Да, но только позже… Я просто хотел забежать к вам на секунду, чтобы взглянуть, как вы живете.

— Вы очень любезны, Ничольсон… София! Пришел твой муж.

До того еще, как сеньора де Сааведра позвала свою дочь, Ничольсон издали услышал легкое шуршанье шелкового платья приближающейся Софии. Он задержал дыхание, и это позволило ему заметить, что шаги сразу же резко ускорились.

Появилась София, в театральном манто, наброшенном на плечи, уже готовая к отъезду. Когда она подходила к Ничольсону, он прочел в ее сверкающих гордостью глазах уверенность в себе, которую ей придавало большое декольте, выставленное напоказ мужу.

— Да, превосходно! — сказал ей Ничольсон.

— Да! — согласилась София.

— Что, да?..

— То, о чем вы подумали.

— В данную минуту?

— Не знаю, в данную ли минуту…

— Что теперь я не такая уродливая, не правда ли?

— Не такая уродливая… Не такая уродливая… — прошептал Ничольсон, выражая своим взглядом нечто гораздо большее, чем это.

— И, кроме того, вы пришли сегодня… — продолжала она, опьяненная тем, что Ничольсон созерцал ее сам в каком-то опьянении.

— Да, я пришел сегодня, хотя решил не приходить долгое время…

София скорчила гримаску:

— Нехороший муж!

— Может быть, молодая сеньора… Но если бы вы вместо того, чтобы называть меня Ничольсоном, назвали меня Ольмосом…

Вернувшаяся в гостиную сеньора де Сааведра услышала последние слова.

— Полно, Ничольсон! Мы уезжаем. Уже поздно, и мы не имеем никакого желания, чтобы вы превратились в Ольмоса.

— Не имеем?.. Я хорошо представляю себе, что вы…

— Хорошо, хорошо! Вы опять говорите глупости. Вы приедете в театр?

— Да, но позднее, и при условии, что София как следует поплачет…,

— Как бы вам не пришлось плакать, когда возвратится Ольмос! До свидания!

Ничольсон вошел в ложу в конце третьего акта. Кроме семьи де Сааведра, там находилась племянница, с которой Ничольсон познакомился в первый свой визит, ее брат и подруга, та непременная подруга, какие неизбежно имеются в семьях, абонирующих ложу. В антракте Ничольсон нашел предлог уединиться с Софией, хотя ему вовсе не нужно было прибегать к этому маневру: его двусмысленное положение супруга поневоле давало ему полное право уединения.

— Обратите внимание, с какой завистью смотрят на нас, — говорил Ничольсон, облокотившись на перила и с любопытством рассматривая зал.

— О, и на меня тоже глядят с завистью!

— Ну еще бы! Ведь такого почтенного мужа, как я, не существовало еще на свете.