Гай Петрович уже научился стойко переносить удары судьбы, то и дело представавшей перед ним в образе конопатых и не конопатых мальчишек, игравших в орлянку. Но то, что он увидел, свернув за угол, окончательно испортило ему настроение — и ближайшим следствием этого должно было стать резкое падение успеваемости по халдейской истории. Причиной двоек, предстоявших ни в чем не повинным троечникам, была сцена, а вернее один из участников сцены, открывшейся перед Гаем Петровичем на углу Училищной и Магазинной. На этом углу стояли двое. Один — совершенно незнакомый Сверливому чернявый парень с каким-то потерянным лицом. Это Гая Петровича не удивило, поскольку собеседником парня был хорошо знакомый ему человек. Даже если бы не сверкавший под солнцем золотой лавровый венок, слегка сбившийся набок, Сверливый все равно издалека бы узнал участкового центуриона Хрисова. А тут до Хрисова было всего несколько шагов, и Гай Петрович отчетливо расслышал, как незнакомый парень с отчаянием сказал:

— Да, домой я иду, товарищ сержант!

— А говорил, что знаешь, кто я такой!-торжествующе мотнул подбородком центурион. — Boт и попался. Даже фамилию мою не знаешь!

— Да знаю я, Хрисов вы!-уныло огрызнулся парень.

— Верно, — удивился центурион. — А что же ты путаешь? Э, да ты часом не пьяный?

Эта фраза была последней, которую расслышал Гай Петрович, свернувший в переулок Пять Углов, чтобы избежать неприятной встречи.

В прошлом году Гай Петрович на квартальной перестажировке коммунальных служащих имел неосторожность вкатить Хрисову двойку за незнание Кодекса Хамураппи, что задержало на целых две недели производство Хрисова из декурионов в центурионы. Конечно, он вполне мог бы вывести и тройку, тем самым осчастливив будущего центуриона. Но Гай Петрович предпочел осчастливить себя: двойка, поставленная Хрисову, была юбилейной-десятитысячной. Так в который раз осуществился принцип: кто-то теряет, а кто-то находит. Хрисов потерял двухнедельную разницу в зарплате, а Сверливый получил медаль комбината коммунальных предприятий «За ретивость на ниве просвещения».

А месяца через два Сверливый встретил Хрисова. Вернее, не встретил, а увидел его на противоположном тротуаре. Гай Петрович спокойно мог бы пройти мимо, и тогда ничего не случилось бы. Но теплое чувство шевельнулось у него в душе — ведь именно .благодаря этому человеку он заработал долгожданную медаль. И ему захотелось заговорить с ним, сказать что ни будь приятное. И Гай Петрович свернул к противоположному тротуару.

— Здравствуйте, Хрисов! Я вас сразу узнал.

— Я вас тоже, — буркнул центурион, и брови его под низко надвинутым форменным золотым венком угрожающе сдвинулись.

Тут бы и уйти Сверливому, но нет, ему так хотелось сказать Хрисову что-нибудь приятное.

— Вам очень идет венок, — сказал он любезно. — Хотя еще больше пошел бы вашему мужественному лицу золотой урей.

— Это еще что? — насторожился центурион.

— Удивительно изящный головной убор. Его носят египетские фараоны, пояснил Сверливый и невольно отшатнулся -центурион налился багровой краской, хватил ртом воздух и рявкнул:

— Оскорблять?!

И в следующую секунду Гай Петрович почувствовал, что ворот его накрепко зажат в кулаке центуриона… Так, крепко держа ошеломленного Сверливого за ворот выходного пиджака, центурион потащил бедного учителя по улице, покрикивая время от времени:

— Слово и дело!

Прохожие шарахались.

В кордегардии два стрельца играли в лото. Один из них при виде Сверливого оторвался от карточек и даже с некоторым сочувствием спросил:

— Что, споймался?

— Споймался, споймался! — вместо Сверливого торжествующе ответил центурион. — Сейчас протокольчик составим. Брось лото, пиши,-приказал Хрдсов одному из игравших. Тот с сожалением отодвинул фишки, достал из ящика бланк и под диктовку центуриона стал писать протокол. И тут немного пришедший в себя учитель вскинулся:

— Не имеете права, я буду жаловаться, я интеллигент!

Писавший протокол стрелец заинтересованно поднял голову:

— А как правильно писать — интиллигент или интеллегент?

— А тебе зачем? — раздраженно бросил Хрисов.

— А как же, центурион, мне на перестажировке грамматику сдавать, — пояснил стрелец.

Мести бы Сверливому улицы минимум пятнадцать суток, но пояснение стрельца спасло его: до очередной квартальной перестажировки оставалось чуть больше недели. Вспомнил об этом и Хрисов, Сверливый заметил, как легкая растерянность мелькнула в суровых глазах центуриона.

— Ну, так что дальше? — ехидно спросил Сверливый, не скрывая злорадства.

Но центурион тоже был не лыком шит, от удара он оправился мгновенно. Взяв протокол, он внимательно прочитал его, размашисто надписал сверху: «пятнадцать суток». Потом достал папку, вложил в нее протокол, сверху снова что-то надписал. Все это он проделывал не торопясь, и Гай Петрович снова малость струсил. Центурион отпер сейф, положил папку на полку, запер тяжелую дверцу, и только тогда, повернувшись, вежливо сказал:

— Вы свободны, Гай Петрович. Желаю здравствовать!

На очередную перестажировку Хрисов явился, демонстративно вертя на пальце ключ, в котором Сверливый без труда узнал ключ от того самого сейфа… Надо ли говорить, что центурион ушел с желанной тройкой по халдейской истории. И, тем более, нужно ли говорить, что даже случайная встреча на улице не приносила Гаю Петровичу ничего, кроме безнадежно испорченного настроения…

Издалека донесся гулкий удар — часы на соборной колокольне пробили половину двенадцатого. Гай Петрович заторопился — до начала его урока оставалось десять .минут. Когда он уже подходил к гимнасиуму, где его ожидали ничего не подозревающие кандидаты в двоечники, мимо промчался парень, в котором Гай Петрович узнал недавнего собеседника центуриона Хрисова. Сверливый досадливо фыркнул и стал подниматься по скользким ступенькам.

Потолок был в знакомых трещинках- Иван изучал его уже добрых пять минут, натянув одеяло до подбородка. Ночью снилась ему всякая чертовщина, и настроение, с которым он проснулся, было совсем не тем, что называют радужным. Иван покосился вбок — слева у окна, задернутого марлевой занавеской, стояла покосившаяся этажерка. Даже отсюда, с кровати, Иван легко прочитал на корешке одной из немногих книжек — «Машина времени». На книге лежала распечатанная пачка «Памира». О стекло, за занавеской, нудно жужжа, билась муха. Рановато она проснулась, — подумал Иван. — Впрочем, почему рановато? И вспомнил, что во сне привиделось ему, будто попал он в февраль прямиком из июля. Там бы мухе этой, действительно, пришлось туго. Впрочем, как и ему самому. Слава богу, сон. Иван спустил ноги с постели и облегченно сплюнул:

— Ну и приснится же такая чертовщина!

Натягивая брюки, он размышлял о том, что надо бы передохнуть, никуда машина от него не денется, днем позже закончит — какая разница? Перенапрягаться незачем — чего доброго свихнешься. Вот и так — всю ночь черт знает что мерещилось. Иван потянулся за сигаретами и свалил на пол книжку. Закурив, он наклонился поднять книгу и застыл. На такой знакомой обложке верхний угол надорван — стояло знакомое название — «Машина времени». А над ним имя автора. И это имя было — У. Герберт.

Иван, так и не подняв книги, шагнул вперед и плюхнулся на кровать. Он, конечно, в глубине души уже понял, что ничего ему не приснилось, но мозг пытался зацепиться хоть за что-нибудь, что опровергло бы страшную догадку. Пытался и не мог. Наоборот, память подсказывала совсем другое.

Эта абсурдная встреча с Хрисовым… Дичь какая-то — дядя Петя не узнал его! Участковый, с которым они знакомы и дружат добрых два десятка лет, не узнал его — это не укладывалось в голове… Иван встряхнулся — так и спятить недолго, — и, напрягшись, стал перебирать другие странности, вдруг ворвавшиеся в его привычный мир. Дядя Петя его не признал, а хозяйка, у которой он снимал комнату, узнала сразу, стоило ему постучаться. Но не удивилась нисколько. А не удивиться не могла — он-то в это время должен был лежать в беспамятстве в больнице, после того, как под машину попал. А она спросила только почему-то: «Выучился уже?» И вот теперь — эта знакомая чуть не наизусть книга, автор которой не Г. Уэллс, а какой-то У. Герберт…