Она наклонилась, прижалась губами к воротнику и стала медленно в него дышать, чтобы согреть лицо.

— Значит, таким способом, — сказала Катя в воротник, — вы зарабатываете себе на жизнь? Или?.. Вы помните, что говорил старик в кочегарке? Тот плотник… Вы что же, с ним согласны? Он прав? Тогда скажите мне, что же произошло? Я знала… Нет… Я хочу спросить, объясните мне…

Сейчас весь мир аплодирует нашему искусству и недоумевает, почему произошел такой небывалый всплеск народного духа.

И ведь не старики, а именно молодежь требует, поднимает цену национального искусства. Едут в творческих бригадах в самые дальние углы России, чтобы отыскать его неумершие ростки. За ним охотятся, с благоговейной тщательностью спасают то, что сохранилось еще… Как золотоискатели, отмывают золотые крупицы и радуются встрече с ним, как самородкам. Это же стало знамением времени. И… все меньше находок, будто иссякла жила творчества, будто исхудали души.

Старик говорил: «Мы сами свои праздники выдумывали. Как соберемся весной!..» Парадокс. Безграмотные крестьяне проявлялись полнее, а современники, приобщенные к высшим достижениям искусства, — пассивны. Что же сейчас соберет их вместе, попросит отдачи? Перед чем бы людям захотелось сейчас вдруг открыться? К чему может родиться паломничество?

Раньше ходили в церковь. Старухи завязывали в уголке платка свои сбережения, несли, жертвовали свое последнее. Неясному духу — богу. Церкви и соборы расписывали лучшие художники всех времен. Так почему же сейчас так скопидомски бедны клубы, эти храмы людского единения? Эти дома? Большие дома? Общие дома? Почему поклоняются только одному богу: соберутся после работы, похлопают друг друга по плечу: «На полбанки сообразим?»

Да если бы сосчитать все пол-литры или хотя бы пустую бутылочную тару и отчислить доход от нее на содержание своего храма искусств, чтобы можно было войти в него и посидеть молча перед настоящими картинами! Ведь и к искусству можно ходить на исповедь. Сейчас в клубе бывают только девушки и ребята. А что делают те, которым перевалило за двадцать? Что ждут? На таком коротком перевале заканчивается их грань молодости, наступает пора забот.

Катя прерывается и молчит.

— Ну скажите… Почему так? Материально здесь живут сейчас лучше, чем раньше, и не хуже, чем в городе. При благополучии будут обогащаться еще. Значит, возможность пить станет неограниченна… Значит, не просыпаться? А как же праздник? Каким они его сейчас хотят видеть? И знаете?.. — Катя молчит и говорит раздумчиво: — Кажется, мне места здесь не отведено. Все, что когда-то делал в деревне учитель, за него делают, только лучше, телевидение, кино, книги. Они дают информацию, которую даже мы, учителя, не успеваем получать. А вот вы в некотором роде личный художник своей деревни. Вы… Нестеров расписывал храмы… Расписывал, оставался Нестеровым и жил. Каждая фреска его оберегается от разрушения… А вам ваша деревня даст заказы?.. Вам она отвела место?.. Вас прокормит? Как кочегара она вас прокормит, а как художника?.. Она смотрит на вас глазами своего завклуба… Вы отсюда, живете здесь, пишете, и никто этого не видит. А как же насчет отдачи? — В глазах Кати появилась шуточная издевка. — Я читала, что художники дарят свои работы в музеи родного села. Один подарил тридцать картин.

— А я слишком уважаю людей, среди которых вырос, чтобы делать такие подарки. Они стоят лучшего…

…«Залежится у художника отсев, который он давно сам ни за что не считает, избавится от надоевшего багажа, и вот уж этот жест умиляет щедростью… И газеты подают восторженно: «Выставка — деревне». Так и звучит за этим: «Подарена деревне, а не людям». А расценивать это надо как наглость», — так я думал, а сказал только:

— Людям, среди которых родился, аморально давать не самое лучшее.

Катя вопросительно посмотрела на меня:

— Я злая сегодня…

К стожку трудно подъезжать. Снег осел. Лошадь грудью пробивала улежавшуюся корку, и сани сваливались набок, опрокидывая нас в снег.

Стожок оттаял, только на одном его боку лежала целлофановая наледь. Я оббил ее вилами.

— Веревку распутывай. И стяни бастрик. — Я не заметил, как легко перешел на «ты».

Меня забавляла серьезность, с какой Катя выполняла любую работу, ее безропотная готовность. Она долго растягивала затянувшийся узел на санях, а когда справилась с ним, то не смахнула наснованную восьмерку с колков, а продергивала каждую петлю веревки.

— Бастрик — вон то бревно?

— Да.

Она уже ворочала его за конец и не могла вытащить из-под настланной соломы.

Я знал его тяжесть. Отшлифованную сеном до костяного лоска сырую березу трудно держать в руках, она будто налита свинцом.

— Сзади его положи, точно посередине саней. Для ориентировки. По нему воз будем накладывать.

Я свалил верхушку стога, она шапкой упала на снег. Бросил сена лошади, отпустил чересседельник, чтобы, наклоняясь, она не натягивала его спиной. Лошадь опустила голову, и у нее заходили глубокие ямки над глазами. Я хотел потрогать их, лошадь, упруго пошевелив ухом, стряхнула руку. Улежавшееся сено тоненькими пластами бралось со стога. Я начал накладывать воз. Катя стала на снегу в стороне.

Делянка, на которой стожок сметан, в кустах высоких. Поэтому воздух недвижен здесь, прогрет, и запах сена растекся кругом.

Я скинул телогрейку.

— Теперь залезай, — бросаю я Кате и вижу, как не хочется ей трогаться с места. Но она пробежала по снегу к саням, даже не оставляя вмятин, и попыталась залезть на воз. Чуть поднималась и сползала вместе с сеном вниз.

— Недотепа. Надо сзади. От бастрика.

Я воткнул вилы и придержал за черенок — получилась устойчивая ступенька.

— Наступай. Учи вас…

Катя поднялась и утонула в сене по пояс.

— Походи. Только посреднике. Видишь бастрик?

— А я не свалюсь? Он дышит…

Когда Катя поднялась уже высоко и воз отвердел, оформился, я подумал: «Как бы ее не свалить?»

— Сейчас слезать будешь. Только я бастрик подам, а ты его чуть на себя потянешь.

— Ой. За что ты его там зацепил? За плетеную дужку?

— За дужку… Теперь я вижу — ты филолог.

— А твои бастрики — архаизм. Бастрик… Думаешь, красиво звучит? Нерусское что-то. В современном языке идет рациональный отбор.

— Давай слезай, знаешь. Я затягиваю. Вдруг веревка порвется и этот самый архаичный бастрик спружинит… Катапультируешь с воза.

— Пожалуйста… — Катя спустилась. — Не больно-то и хотелось.

Залезла на стог — он был уже низкий.

Я одергал воз снизу, чтобы не собирал снег, подобрал сено и бросил на стог.

— Я никуда не поеду, — говорит Катя, — езжай один. Я еще здесь побуду, а дорогу сама найду. Пойду по снегу напрямик. Снег не проваливается. Как асфальт. Только по нему боязно ходить. Ступаешь, а вдруг, а вдруг. Мне чего-то такого не хватает. Солнца, что ли? Или… Смотри, как здесь тепло.

Она сдергивает шерстяной платок с головы и расстегивает шубу. Освобождаясь, шевелит головой, сминая воротником прическу.

И было видно, как радостен ей снег, черные оттаявшие кусты, подступающие кругом. Они бросали густую чистую тень на снег, а рядом с нею лежала невыносимо горячая белизна снега на солнце.

— Здесь еще и весны нет. Почему же тепло-то так? Отчего же такое бывает с человеком? Не надышишься. Люди, как на море бывает, — знают, как в горах бывает — знают, а как в Сибири на снегу — нет. Ты смог бы написать это? Нет… Живописью это не передашь. И музыкой тоже. Ведь это сначала нужно всем знать. Ой, ей… Сколько человек еще не знает!

Предполагаю, что скоро ученые выяснят: такой воздух целебнее морского купания. Без него просто жить нельзя. Начнется паломничество к нему, и он будет так же моден, как кибернетика.

Я смотрю на нее.

Я купался в кадках под тыном, а ее еще не было. Бегал босиком по горячей пыли, дрался с пацанами, а ее еще не было. Я уже ходил в школу, уже читал книжки, а ее не было. Совсем не было. Как поздно я знаю, что она есть! Есть. Для Юрки — хорошего, красивого парня.