Гелена Воланская

Тайна

Дети слушали старую Кубаниху, не сводя с нее глаз. Одни сидели, другие стояли на коленях, крепко держась за подол ее широкой юбки. А Лацо примостился поближе к окошку; он оперся о спинку стула и поглядывал на улицу. Там завывал холодный ветер, а в избе было тихо-тихо, только стенные часы мерно вторили голосу рассказчицы: «Так-так, право-так, право-так».

— …И тогда Яношик подошел к могущественному пану и смело посмотрел ему в глаза, — неторопливо говорила старая Кубаниха. — Ничего он не боялся и, размахивая валашкой[1], закричал так, что паны затряслись от страха: «Придет время, народ перестанет работать на вас и уничтожит все панские законы!..» Вот какие у нас в старину бывали смелые парни!..

Вдруг Лацо кинулся к окошку, прижался лбом к стеклу и на мгновение застыл в этой позе. Потом он быстро обернулся, и с губ его сорвался тихий, жалобный крик, похожий на стон:

— Тетя, к нам идут жандармы!

Кубаниха быстро поднялась, бросилась к окну и в ужасе закрыла лицо руками. Ребятишки тоже вскочили и рассыпались по комнате, как стайка вспугнутых воробьев.

— Патруль!

— Я иду домой!

— И я!

К Лацо подбежал братишка, маленький Ферко, и крепко обнял его.

— И я, Лацко, и я! — повторял он.

— Да, да, ступайте, дети, а то матери будут беспокоиться.

Но ребят уж и след простыл. Через распахнутую дверь в избу ворвался ледяной февральский ветер.

Войдя в кухню, Лацо перехватил тревожный взгляд матери. Он приблизился к ней, не выпуская руки Ферко, а малыш протиснулся между ними и прильнул лицом к жесткой материнской ладони.

Возле стола стояли два жандарма в зеленых шинелях. Один курил сигарету, другой протирал очки большим желтым носовым платком. Оба свирепо глядели на отца Лацо, а на вошедших детей не обратили никакого внимания.

— Где ваш старший сын, Главка? — сурово спросил жандарм, который возился с очками. — Отвечайте!

Отец стоял, уперевшись обеими руками в край стола. Он сгорбился и, как мальчику показалось, осунулся и стал меньше ростом. Жилет и ворот рубашки были расстегнуты. Но смотрел он на жандармов так, что у Лацо сердце запрыгало от радости. Отец смеялся над ними! Лацо хорошо знал эту хитрую отцовскую усмешку: глядит тебе прямо в глаза, а уголки рта чуть-чуть шевелятся. Он никогда громко не смеялся; бывало, только подожмет губы, а Лацо уже знает: не очень-то верит отец его рассказу о том, что он упал на льду и разбил коленку только лишь потому, что ребята его толкнули.

Вот и теперь отец так же насмешливо смотрит на жандармов. Но они ничего не замечают, хотя и таращат на него глаза. Лацо очень хочется подойти к отцу и загородить его собой от этих двух зеленых.

Жандармы стали совещаться, искоса поглядывая на мать и детей. Потом очкастый схватился за кобуру револьвера и заорал:

— Пойдешь с нами, раз ты такой упрямый!

Мать тихо застонала. По лицу ее текли слезы. Отец нагнулся, чтобы взять куртку, висевшую на спинке стула, и незаметно подмигнул матери. Три пары любящих глаз следили за каждым его движением.

— Ну, живо, пошевеливайся! Если не возьмешься за ум, заберем и мальчишку! — Очкастый жандарм ткнул пальцем в Лацо.

А другой, с погасшей сигаретой в уголке рта, быстро преградил отцу дорогу, мешая подойти к жене, окаменевшей от горя. Отец выпрямился, шагнул к двери и с порога крикнул:

— До свиданья, Ганка! Береги детей!

Жандармы вытолкнули его и, уходя, сильно хлопнули дверью.

Маленький Ферко со страху заревел во всю глотку. Мать отстранила детей, с трудом добралась до постели и упала на нее ничком. Ферко затих и заковылял вслед за матерью.

— Мама, боюсь! Не плачь, мама!

Лацо видел, как мать встревожена — ей жалко отца, она беспокоится о его участи. А он, Лацо, даже с места не сдвинулся, когда отца уводили! Как будто отец шел не в тюрьму, а к дяде Матушу за пивом… Мальчик подбежал к двери и распахнул ее настежь.

Затемненная деревня словно вымерла. На той стороне улицы, в доме тетушки Кубанихи, тоже было темно. Наверно, старушка ушла к соседям — рассказать, что за Главкой пришли жандармы. Неслышно падал снег, холодные снежинки мягко ложились на лицо Лацо.

Мальчик вернулся в кухню. Мать держала на руках сонного Ферко и едва слышно баюкала его. Лацо медленно подошел к столу и сел на лавку.

Жандармы пришли сегодня к Главке не впервые. Они бывали здесь и раньше, надеясь застать дома старшего брата Лацо — Якуба, которого уже давно разыскивают. Но Якуб никогда не ночует дома: лишь изредка он приходит с товарищами из леса и снова исчезает в ночной мгле. Ну и дураки же жандармы! Сбрасывают на пол постели, вспарывают штыками перины, шарят в печке, в горшках, выстукивают стены, словно там мог спрятаться Якуб. А сегодня увели отца.

Мальчику стало страшно. Чего жандармы хотят от его отца? А вдруг они вздумают его бить?.. Якуб как-то говорил, что арестованных бьют! Значит, отца тоже… Нет, они не посмеют его тронуть!

Лацо опустился на колени у постели матери:

— Что они сделают с отцом?

Главкова с тоской поглядела на сына.

— Мама, отец не боится их, правда?

— Нет, отец их не боится.

Мать произнесла это очень громко, и в тишине кухни ее слова прозвучали как угроза. Лацо поднял голову и хотел было улыбнуться, но лицо матери по-прежнему оставалось печальным.

У Лацо учащенно забилось сердце. Мать права. Отец, конечно, не боится, но мальчик знает: раз за ним пришли жандармы — значит, дело плохо. Как ему помочь? А что, если Лацо побежит вдогонку за отцом и попытается освободить его? Нет, одному ему это не под силу.

Мальчик в полном отчаянии смотрел на мать. Она почувствовала на себе его взгляд и невольно повернулась к нему. Долго-долго длился этот немой разговор матери с сыном.

«А ты не побоишься?» — казалось, спрашивали глаза матери.

«Нет, мамочка, я ни капельки не боюсь».

Мать встала, перенесла Ферко на кровать и заботливо укрыла его. Потом постояла над ним с минутку, прислушиваясь к дыханию малыша, и наконец выпрямилась и глубоко вздохнула.

Она подошла к сундуку, достала большую черную шаль, но, взглянув на Лацо, вынула еще и серый шерстяной платок, который Главка привез ей с ярмарки в первый год замужества. Тщательно укутав голову и плечи мальчика, она завязала концы платка узлом на его спине.

— Сможешь в нем идти?

— Конечно, смогу! — Лацо большими шагами прошелся по комнате.

— Ш-ш-ш! Тише, разбудишь Ферко.

Лацо с виноватым видом остановился, повернулся к матери и молча стал ее ждать.

— Открой дверь!

Мальчик осторожно приотворил дверь. Из сеней потянуло холодом, и Лацо невольно вздрогнул.

Мать погасила лампу, бесшумно ступая, приблизилась к Лацо, легонько подтолкнула его, и они вышли.

На улице притаилась настороженная тишина. Ни одного огонька не было видно, хотя никто в деревне еще не спал. Люди научились жить впотьмах и говорить шепотом. В тихие, ясные ночи они засыпали с таким же трудом, как под гром пушек.

Лацо взял мать за руку и огляделся по сторонам: ни живой души. На небе мерцали первые звезды, они словно плыли вслед за путниками. Снег скрипел под их ногами, а в тех местах, где ветер его сдул, чернела твердая, промерзшая земля. Мороз обжигал лицо, щипал уши, не позволял открыть рта. Лацо хотелось разглядеть выражение лица матери, но она теперь шла впереди, ему видна была только ее спина. Он прибавил шагу. «Что ж это я плетусь, как маленький Ферко, — подумал Лацо, — а мама, слабая, больная, должна вести меня за ручку? Отец рассердился бы, если бы знал. Без него я должен заботиться и о маме, и о маленьком Ферко, и о доме. Ведь я все понимаю, что на свете делается, — продолжал размышлять Лацо, — а взрослые считают, что я еще маленький и со мной нельзя всерьез разговаривать. Когда осенью я спросил, почему Якуб не вернулся из армии вместе с другими солдатами, отец сказал, будто Якуб где-то очень далеко, от него нет известий и никто точно не знает, жив он или нет. Отец был хмурый, а мама спокойно чинила разорванную рубашку и только вздыхала, но не плакала. Мне стало очень грустно, хотя в тот раз я и в самом деле ничего не понял. Почему они так спокойны? Ведь они любят Якуба. Отец всегда им гордился. Бывало, Якуб появится в кухне, а отец кричит ему: «Смотри не сшиби головой лампу да потолок не проломи!» — и при этом прячет лицо за газетой, чтобы не видно было, как он улыбается.