Часа в два на конный двор колхоза имени 19-го партсъезда прибежал жеребец Васька. Был он весь в мыле, тяжело, с храпом дышал, — хомут перекосился и душил его. От телеги, в которую Ваську запрягли утром, остался один передок, спицы левого колеса покрывала густая и прозрачная жидкость. Конюх Никита Сергеев провел по ней пальцем, поднес к носу — пахло гречишным медом.

Ваську скорее распрягли и повели прогуливать, а Никита вскочил на другую лошадь и помчался на пасеку.

Председатель колхоза Матвей Петрович Семенов на двуколке объезжал полевые бригады. Солнце стояло высоко, было жарко и тихо, но не душно. Ночью прошла гроза, и теперь еще в воздухе веяло свежестью. Дорога тянулась по краю огромного картофельного поля. Высокая стена густого темного леса начиналась за нею. Лошадь шла медленно. Матвей Петрович мысленно прикидывал величину ожидаемого урожая. Выходило много, как ни в один год еще. А ведь и урожаи прошлых лет были не бедными. Хорошо!

— Дядь Матвей! Дядь Матвей! — услышал он вдруг не то крик, не то плач позади себя.

Он обернулся. За ним бежал мальчик и звал тонким, срывающимся голосом.

«Что за лихо?» — подумал Матвей Петрович и, чтобы скорее встретиться с мальчиком, не стал разворачивать лошадь, а бросил поводья, выпрыгнул из двуколки и пошел навстречу. Между ними оставалось еще шагов двадцать, когда он узнал пионера из их деревни — Сеню Ануфриева.

«Что кричишь, сынок?» — хотел спросить Матвей Петрович, и осекся.

Лицо Сени было в засохшей крови, рубашка и штаны разорваны в клочья, правая рука как-то неестественно прямо висела вдоль тела. Мальчик вдруг споткнулся и упал навзничь.

В два прыжка Матвей Петрович подбежал к нему, подхватил на руки и бережно понес к двуколке. Сеня припал к его широкой груди и застонал.

На дороге показался всадник. Это мчался на пасеку Никита Сергеев. Вероятно, он собирался проскакать мимо Матвея Петровича, но, увидав, какая ноша у него на руках, круто осадил коня.

— Сенька! Васькин ездовой! — воскликнул он, узнав мальчика.

Вдвоем они быстро осмотрели Сеню. У него была вывихнута рука, разбито лицо, ссадины покрывали всё тело. С левой стороны особенно сильный кровоподтек шел вдоль всей груди. Видимо, были сломаны ребра.

Пока Никита подводил двуколку и мостил в нее сено, из бессвязного рассказа Сени Матвей Петрович узнал, что у спуска в лесной овраг Васька испугался чего-то, понес, не разбирая дороги, разбил телегу, долго бился, запутавшись между деревьями, и потом умчался с одним передком, оставив на месте несчастья еле живого Сеню, разбитую двухсоткилограммовую бочку меда и остатки телеги. Это было километрах в трех отсюда.

Свой рассказ Сеня несколько раз прерывал вопросом о том, что ему будет теперь за мед. Матвей Петрович успокаивал его, но в душе, конечно, ругнул и тех, кто доверил такую работу мальчишке, не умеющему править лошадью, да и самого Сеню.

Было решено, что в больницу Сеню отвезет Никита. Матвей Петрович осторожно подал ему в двуколку мальчика.

— Сразу пусть рентген сделают, — наказал он.

Сам же вскочил на верховую лошадь и галопом пустился к месту происшествия. Может, хоть часть меда удастся спасти?

Дорога завернула в лес. Топот лошадиных ног стал глуше. Земля здесь была сырая, в дорожных выбоинах стояли лужи воды. Матвей Петрович всё торопил ленивую лошадь, но вдруг она сама рванулась, шарахнулась в сторону, захрапела. Матвей Петрович едва удержался в седле. Коваными каблуками сапог он сжал ее бока и затянул узду. Лошадь поднялась на дыбы, из оскаленной морды клочьями полетела пена, но Матвей Петрович уже увидел всё: малинник у обочины был смят и обсосан. Он понял, что часа полтора назад — как раз, когда проезжал Сеня, — здесь был медведь. Сырая земля заглушила шум телеги и топот. Встреча оказалась неожиданной для обеих сторон. Испуганный грохотом зверь прямой дорогой, ломая кусты, удрал в чащу. Запах медведя и пугал теперь лошадь.

Матвей Петрович отпустил поводья. Конь в несколько скачков пронесся метров на двести. С трудом удалось успокоить его. И здесь Матвей Петрович почувствовал сильный аромат меда. Прямо у его ног по сухому склону безлесного оврага стеклился медовый ручей.

Мед уже больше не тек. Перемешанный с прошлогодними листьями, хвоей, песком, он лишь тускло блестел широкой полосой. Мошки вились над нею.

Матвей Петрович соскочил с коня и, не выпуская из рук повода, стал вглядываться… Нет, собрать нельзя ничего. А ведь это деньги, труд! И так бесполезно потерянный!..

Ведя за собой лошадь, он подошел к началу медовой дороги, — разбитая вдребезги бочка, спицы от задних колес, обода, доски… Васька свернул с дороги — и телега с ходу налетела на ствол толстой березы. Свежий шрам остался на ней. От сильного удара лопнула бочка. На белой клепке ее Матвей Петрович увидел кровь. Видно было, что Сеня пытался «собрать» бочку, чтобы спасти мед. Но что он мог? Да еще с одной рукой!

«Герой-парень, — восхищенно подумал Матвей Петрович. — И потом еще сколько бежал, а ведь рука вывихнута, весь избит, изранен. Этот — герой. Не сдастся. А ведь вот вырос, и не замечал я его ни разу. Молодец!»

В ушах его снова раздался тонкий и срывающийся голос Сени, такой, каким он услышал его первый раз: «Дядь Матвей! Дядь Матвей!»

Слезы навернулись на глаза. Нужно было возвращаться в деревню и заглянуть в больницу.

Как все сильные и смелые люди, Матвей Петрович не умел жалеть о потерянном безвозвратно и поэтому, когда убедился, что собрать мед невозможно, перестал сокрушаться. На очереди были другие дела. Но в деревню он не вернулся, а немного пораздумал, сел на лошадь и поехал на пасеку.

Заведующий пасекой Фома Саввич Ануфриев — Сенин дед — встретил Матвея Петровича широким приветливым жестом с полупоклоном:

— Милости прошу к нашему шалашу.

Был он весел и весь пропитан запахом цветущей гречи. Засеянные в четыре разные срока (специально для пчел!) поля гречихи окружали пасеку со всех сторон. «Взяток», как говорят пчеловоды, был необычайно обильный, а Фоме Саввичу веселое гуденье ульев казалось лучше всякой музыки.

Пчелы не любят на пасеке посторонних, поэтому Фома Саввич и Матвей Петрович вышли за плетень, сели на скамью у калитки. Матвей Петрович не скрывал плохого настроения. Первые слова его были:

— Сколько отправил сегодня?

— Медка? — нараспев проговорил Фома Саввич. — Двести шесть килограммчиков.

— Когда еще сможешь?

Фома Саввич был задет сухостью вопросов (так с ним обычно не разговаривали) и обиженно ответил, кивнув на пролетавшую пчелу:

— А это когда она сможет…

— Ну, а когда она сможет? — спросил Матвей Петрович прежним усталым голосом.

— Что задумал, Матвей? — строго спросил Фома Саввич.

Он знал, что берет от пчел всё, что они могут дать; понимали это все, в том числе и Матвей Петрович. И то, что председатель теперь так разговаривал, нарушая общепризнанное правило не вмешиваться в дела пасеки, заставило Фому Саввича забеспокоиться.

— Что задумал, Матвей? — повторил он.

Матвей Петрович молчал. Фома Саввич негромко, словно сам с собой, заговорил. Но он знал, что Матвей Петрович ловит каждое слово.

— Дней семь нужно дать. Взяток хорош. Килограммов по шести на круг за день каждая пчелосемья берет. И мед чистый, добрый… Только ведь незрелый он в сотах пока еще. А ему дней пять зреть. Нельзя раньше. Очень нужен мед тебе?

— Нужен, — вздохнул Матвей Петрович и встал. — Не довезли ведь мед-то сегодня. А ведь он — знаешь? — на авансы по трудодням шел. Не дать — лишние разговоры. «Обещаете только, мол…»

Фома Саввич молча смотрел на него, ждал объяснений.

— …Медведя тут встретили, ну и понес Васька. Телегу разбил, бочку… Мед растекся по логу. Был я там. И ложки не соберешь.

— Сенька мой вез ведь? — будто с сомнением спросил Фома Саввич.

— Он.

— Не удержал Ваську… Где ж ему!