— Отличный домик. Спасибо Дятлу.

И села первое яичко нести. Вертишейка сидит, яичко несет, а Дятел на березе дупло себе новое долбит. Долбил, долбил — выдолбил. Зовет жену:

Иди принимай.

Залезла жена в дупло Посидела в нем немного, вылезла.

Не пойдет, — говорит.

И объяснила почему:

   — На север окошко сделал. Солнышко редко заглядывать будет. А жизнь без солнышка, какая жизнь? Другое долби.

   — Другое так другое, — сказал Дятел и перелетел на липу, её долбить начал. Долбил, долбил — выдолбил. Осмотрела жена, покачала головой:

   — Не пойдет.

И опять Дятел за дело принялся. Перелетает от дерева к дереву, долбит, а жена знай головой качает — не пойдет. Зато другие птицы селятся в Дятловых дуплах, спасибо говорят ему. Вконец измотался Дятел. Десятое дупло выдолбил, позвал жену:

   — Иди принимай. — А сам уж чуть дышит, устал так.

Осмотрела жена новое дупло. Не больно оно подходящее: и узкое, и неглубокое, и света мало. Да смотрит притомился Дятел. Сказала:

— Это подойдет, — и села яички нести.

Дупло было хуже тех, что выдолбил Дятел раньше, hо это не печалило его жену. Главное, она могла говорить теперь подругам:

   — Мой муж для меня девять дупел выдолбил, и ни в одном из них я не согласилась жить. Десятое долбить заставила. Если бы и это не понравилось, еще бы долбил.

И Дятел соглашается, кивает большой головой:

— Долбил бы.

И смотрит на жену, думает: «Эх, да я для тебя, скажи только, самый крепкий дуб в щепки расщепаю. Скажи только».

В тени под березой лежала Змея и думала, ну почему ее Змеей зовут. Само по себе слово вроде и неплохое — Змея, а когда слышишь его, звучит оно всегда так обидно, что даже зашипеть хочется.

Вот совсем недавно ползла она по орешнику. Настроение у нее было хорошее, и шипеть она ни на кого не думала. Но увидел ее Зяблик и сказал своему другу.

   — Гляди, вон Змея поползла.

И так это прозвучало обидно, что, хоть и не хотела Змея шипеть, все равно обернулась к зябликам, прошипела :

   — Шшшшшерти.

Уползла под березу, свернулась в ее тени кольцами. Лежит, думает: ну почему ее, именно ее, а не кого-нибудь другого, Змеей зовут. Приподняла вдруг плоскую голову, сказала:

— Наверно, за кожу мою змеиную,

И тут же взяла и вылезла из своей старой шкурки. Новую одела. Осмотрелась, сказала:

   — Вот и поновела я. Теперь мне другое имя дадут.

И поскорее на полянку выползла. Пусть все видят: новая шкурка на ней, а значит, и имя у нее должно быть новым.

Tут же Сорока ее увидела. Закричала:

   — Смотрите, Змея принарядилась.

И похолодело у Змеи змеиное сердце. Не хотелось ей шипеть, но не вытерпела. Глянула на Сороку правым глазом, прошипела зло:

   — Шшшобака...

И уползла в чащу, там сумерки: не вдруг кто в траве разглядит, а не увидят, значит, и Змеей не назовут.

После этого она еще не раз меняла кожу и все думала: в новой одежке ей дадут и имя новое. Но все по-прежнему звали ее Змеей, а Дятел даже сказал однажды:

   — Сколько ни переодевайся ты, но как была Змеей, так Змеей и останешься, потому что у тебя во рту змеиное жало.

Но от жала Змея не захотела отказаться, и потому сколько ни меняет свою одежку, никто ей другого имени не дает. Как звали ее Змеёй, так и зовут.

Бежал Мышонок по лесу, маму искал свою. Смотрит: Лось стоит, лоб свой о дуб чешет. Встал перед ним Мышонок, спрашивает:

   — Дядя Лось, ты маму мою не видел?

   — Видел, — ответил Лось. — В орешник она побежала.

   — А ты не обманываешь?

   — Зачем мне тебя обманывать.

   — Поклянись тогда, что ты говоришь правду, — сказал Мышонок. — Я маленький. Надо мной все подшучивают. Побегай, говорят, тебе это полезно. А я уж устал бегать.

Поклялся Лось:

   — Провалиться мне на этом месте, если вру. В орешнике твоя мама.

   — Вот теперь я тебе верю, — сказал Мышонок и побежал в орешник, а Лось у дуба стоять остался. Стоял, стоял, тряхнул головой, и упали его рога на землю.

   — Без них легче, — сказал Лось, — да и не нужны они мне теперь. Битвы давно кончились, а к осени, когда опять нужно будет сражаться, новые отрастут.

Сказал и ушел, а к дубу Мышонок выкатился. Весь орешник обегал он, не нашел своей мамы. Прибежал, чтобы сказать Лосю:

   — И ты меня обманул, дядя Лось, не будет теперь

тебе места на земле: нарушил ты клятву.

Но смотрит, а Лося-то и нет, одни рога под дубом.

—. Провалился-таки, — воскликнул Мышонок.

— Так-то, земля, она обманщиков не терпит.

Постоял, потоптался и добавил:

   — А жаль, хороший Лось был. И зачем он меня обманывал. Теперь бы жив был, а то нет вот — провалился. Одни рога из земли торчат.

Бежал Енотик вдоль озера. Смотрит, что-то сидит лупоглазое у коряги и квакает. Остановился Енотик. Интересно поближе разглядеть, кто это. Даже на зуб попробовал.

Чаф-чаф, съел, сказал:

— А, лягушка..

И побежал дальше. А дальше луг пошел. Бежит по нему Енотик. Смотрит, что-то из-под кустика ромашки выпорхнуло. Подбежал ближе — гнёздышко, а в нем лежит Что-то рябенькоё, круглое. Интересно, что это.

Чаф-чаф, съел, сказал:

— А, яички жаворонка...

И побежал дальше. Бежит, смотрит — норка чернеется. Понюхал—пахнет из нее живым чем-то. Покопал,

подстилку из мха выкопал, а на ней что-то маленькое копошится, попискивает по мышиному. Интересно, что это.

Чаф-чаф, съел, сказал:

   — А, мышата...

И побежал дальше. А дальше лес пошел. Бежал по лесу ЕноАик, думал: «Только когда на зуб попробуешь, узнаешь точно, что видишь».

И тут чувствует Енотик—цап!—его кто-то за воротник. Так и екнуло у Енотика сердце. Догадался Енотик : кто-то увидел его и решил на вкус узнать, кто он.

И завизжал, закричал Енотик:

   — Не ешьте меня, я сам скажу, кто я. Я — Енотик. Я в норе живу. Я домой бегу. У меня в норе пять енотиков.

И чувствует: не держит его больше никто. Оглянулся Енотик. Интересно узнать все-таки, кто это был. Смотрит, а это ветка еловая покачивается, шевелит зелеными иголками.

   — Фух, напугала как, — сказал Енотик и побежал дальше.

Проснулась Мышка утром, выглянула из норки, а вокруг — белым-бело: снег ночью выпал. Пискнула Мышка и побежала по просеке — в лесу жила Мышка. Оглянулась — ниточка следов за ней по снегу тянется.

Подпрыгнула от радости, сказала:

   — Пусть тянется. Пусть все видят, что это я пробежала здесь.

И покатилась сереньким комышком дальше.

Немного погодя Песец на просеку вышел. Смотрит — следок Мышки. Понюхал—свежий, тепленький, Мышкой пахнет. Пошел рядом с ним. Оглянулся, лег возле Мышкиного его след. Сказал:

   — Пусть лежит. Пусть все знают: я первый следок Мышки нашел. Моя Мышка.

И побежал дальше.

А на просеку из чащи медведь-шатун вышел. Косматый, глаза красные. Увидел следок Мышкин, а сбоку — торопливый, неровный — Песца* Пошел по нему. Оглянулся: лежит рядом с Мышкиным и его след, уверенный, широкий. Прогудел:

   — Хорошо. Пусть все видят — я по следу пошел, нечего время зря терять.

И зашагал вперед.

С ветки сосны Россомаха спрыгнула. На сосне спала. Увидела Мышкин следок. Пошла по нему:

   — Может, — говорит, — и мне что останется.

Побежала по Мышкиному следу и Куница.

   — Я, — говорит, — хоть издали погляжу, как другие есть будут.

А Мышка юркнула к подружке в норку и была такова. Один следок на снегу остался.

Хоть это и неприятно, но рано или поздно к каждому из нас приходит старость. Пришла она и к Каракатице. Только Каракатица никому об этом не говорила и была уверена, что никто в океане не догадывается, что и она постарела.