И чтобы уличить Ежика во лжи, спросил его Ежонок:

   — И когда же это было, дедушка Еж?

   — Когда я молодым был,— ответил Ежик.

И прыснули ежата в ладошки —ну ведь небыль же и это. Шутит дедушка Ежик. Никогда он молодым не был. Они уж вот с весны живут, и всё время он старенький-старенький. Ох, уж эти старики, как они хитро шутить умеют. Наскажут такое — только слушай. Молодым, говорит, был. И кто ему поверит?

Повадился медведь Тяжелая Лапа к Лисе в гости ходить. Не успеет через порог перевалить, а уж спрашивает :

   — Чем ты меня, Лиса, сегодня потчевать будешь?

Так и хочется Лисе крикнуть:

   — Колом по башке.

Совсем медведь одолел ее. Но как крикнешь? Он — медведь. Он такое с тобой сотворить может, что и голоса навсегда лишишься.

Крепится Лиса, хоть и надоело ей кормить медведя. И вот как-то поймала она куропатку в роще, ощипала ее, только есть собралась, а медведь лезет через порог.

— Здравствуй, Лисонька.

И за стол вдвинулся:

   — Ну чем ты меня сегодня потчевать будешь? Готов я.

«Ну, — думает Лиса, —была не была, а сейчас я тебе все, косолапый, скажу. Хватит тебе объедать меня».

И сказала:.

   — Бессрамный ты, ни стыда в тебе, ни совести. За космы бы тебя да мордой в грязь.

И поднялся медведь Тяжелая Лапа во весь рост:

   — Что?!

Тут же у Лисы и сердце в пятки ушло. Совсем она

иным голосом заговорила:

   — Совести, говорю, в тебе нет. Не мог ты разве раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала... Куропатку вон ощипала.

   — А, ну тогда другое дело, — опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.

Наклонился над нею, приглядывается, с какого конца есть ее. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну,— думает, — сейчас уж я тебе все скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоеда».

И сказала:

   — И все же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь?

   — Что?! — забасил медведь и с лавки приподнялся.

И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:

   — Бессовестный, говорю, что ты на мою куропатку смотришь? Ее поскорее есть надо, а ты глядишь только.

   — А> ну тогда другое дело, — прогудел медведь и съел куропатку. Поднялся из-за стола и пошел к порогу.

«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, косолапый, все скажу. Оставил меня голодать».

И сказала:

   — Не приходи ко мне больше, окаянный.

   — Что?! — повернулся медведь Тяжелая Лапа.

И сразу понежнела Лиса:

   — Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду...

-— А, это другое дело, — прогудел медведь и головой покачал, — ох, и язык у тебя острый, так и колется... Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.

И пришел. Только Лиса гуся разделала, а он лезет через порог, кряхтит.

   — Чем ты меня, Лисонька, сегодня угощать будешь?

Лиса покраснела вся от гнева:

   — Колом по башке, — кричит.

   — Что?!— возвысился над нею медведь.

И простонала Лиса:

   — Колом по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, а то вон гуся приготовила.

— А, — прогудел медведь Тяжелая Лапа и вдвинулся за стол, — а я уж думал... Ну, где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. Волоки его сюда скорее, готов я.

Заболели у Бурундука зубы, тяжело ему стало орешки грызть. Попробовал камешком колоть их, лапки отшиб. Увидел, Белка по веткам кедровым скачет, позвал ее.

   — Зубы, — говорит, — у меня болят. Давай, ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это.

Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:

   — Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.

Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди, спрашивает:

   — Сколько тебе на день орешков нужно?

   — Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам

знаю — нелегкое это дело.

Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:

   — Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.

Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом. Нет, думает, плутовство это: час работать, день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.

И сказал Бурундук Белке:

   — Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса трудишься, а я тебя весь день корми.

   — Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.

   — Все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.

И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенечка и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?

Жил в степи Хорь. Бывало, стоило ему только высунуть голову из норы, как все суслики прятались. Больно он ловко расправлялся с ними. Где найдет, там и придушит.

   — Будешь, — говорит, — знать, как таскать зерно с колхозных полей.

Вот какой это был Хорь. По всей степи о нем слава добрая шла. По сто двадцать сусликов в год съедал, а душил еще больше. Но и он жил-жил да и умер. А сын и теперь живет. Но он совсем не в отца пошел. Ленивый — жуть. Только отцом и славен.

Придет к какому-нибудь хорю в гости и говорит:

   — Ты знаешь, у меня отец какой был?

И начинает об отце своем рассказывать. Рассказывает-рассказывает и вдруг спросит:

   — У тебя не найдется поесть чего-нибудь? Что-то проголодался я будто.

Как не угостить чем-нибудь сына такого знаменитого отца. А Хорек поест, скажет:

   — Да, великим Хорем отец мой был.

И опять начинает об отце рассказывать. Рассказывает-рассказывает и спросит между прочим:

   — А у тебя не найдется чего-нибудь в дорогу мне, а то вдруг поесть захочу.

Так и ходит по гостям всю свою жизнь; сегодня к одному, завтра к другому. По всей степи известен, как и его отец. И когда видят хори, идет он, говорят своим детям:

   — Вон идет тот самый Хорек.

   — Какой?

Да который именем своего отца кормится.

А сын великого Хоря останавливается возле кого-нибудь и говорит: — Ты знаешь у меня отец какой был?

Но все уже знают, зачем он говорит это, и несут угощение: нельзя же отказать в еде сыну такого знаменитого отца.

Жил-был кит. Звали его Кашалот. Вместе с ним в том же океане жила и Акула. У нее была большая пасть и крепкие зубы. Была она жадная, загребистая. Хапала своей пастью все, что попадало на глаза. Увидит, плывет что-то, и сразу —: хап! Съестное, несъестное — хап! Сперва хапнет, а потом почувствует, что есть нельзя, выплюнет. Где она появлялась, все хоронились кто куда, а она плыла с разинутой пастью и хапала, хапала, хапала все, что встречалось на пути.

Соседка она была беседливая и часто приплывала к киту посумерничать. Лежала, покачивалась на волнах, смотрела, как он отцеживает из океанской воды креветок, думала: «Вот простофиля: хватать надо, а он цедит, цедит...»

И спрашивала с прдковыркой:

—. Ты все цедишь?

— Цежу, — отвечал кит и спрашивал в свою очередь: — А ты все хапаешь?

Акуле это слово не нравилось, и она поправляла Кашалота:

   — Не хапаю — хватаю.

Иногда она говорила киту:

   — Шальной ты какой-то. Сам длинный, а ум короткий. Иметь такой захватистый рот и выцеживать креветок. Мне бы такую пасть, как у тебя, я, знаешь; сколько нахватала бы всего.

Цо она и своей пастью хватала немало. Кит сколько раз предупреждал ее: