Тут Максимов голос понизил, смотрит на потолок многозначительно и добавляет: "И не только они. Тут все записано". — "А ты не думал, — говорю, — товарищ лейтенант, что этот Сизоненко просто свихнулся? Ну, раскинь мозгами, какие, к черту, инопланетяне?" — "Вы, товарищ подполковник, иносказаний не понимаете. Вся эта фантастическая чепуха лишь прикрытие, чтобы оклеветать наш советский строй. Слишком много этот Сизоненко знает". И смотрит мимо меня на стену, где портрет Дзержинского висит. А глазки бесцветные, будто стеклянные пуговки.

В общем, дал я тогда слабину, да. Подумал: чего мне этого Сизоненко защищать? Еще неприятности получу. Максимов — гаденький тип, мог и по начальству настучать. В смысле, доложить, что я антисоветчиков прикрываю. И папаше своему, секретарю по идеологии, мог нажаловаться. А у того связи большие… Написал я на отчете "Не возражаю" и передал по инстанции…

Через какое-то время завели на Сизоненко уголовное дело. Занимался им следователь, я особо не интересовался. Но до суда дело не дошло. Весной восемьдесят восьмого угодил наш сочинитель в психиатрическую лечебницу… Не знал и до сих пор не знаю точной причины. Циркуляр ли такой сверху поступил, чтобы в психушку парня закрыть без суда и следствия, или на самом деле он уже тогда свихнулся. Не знаю. Не до того мне в тот период было. Такие дела завертелись в стране, что голова у всех кругом пошла, не только у меня… И минуло так три года, да.

Юрий Константинович, покряхтывая, поднялся из кресла. Неторопливо, разминая ноги, подошел к перилам веранды… Потом развернулся лицом к слушателям.

— Не утомил я вас своей болтовней?

— Нет, нет, — Софья тоже поднялась. Забавно подпрыгнула на месте, затем с хрустом вытянула руки вперед, выворачивая кисти. Переставила стул спинкой вперед и села, облокотившись на нее руками. — Мне очень любопытно. Вам может показать странным…

— Показаться, — поправил Михаил.

— …Спасибо. Пока-зать-ся странным, но то, что вы сказываете, немного напоминает обстановку в Испании во времена Франко. Я читала и родственники сказывали. Но, я пока не очень понимаю, как история этого человека…

— Сизоненко.

— Да, Сизо-нен-ко. Как эта история имеет отношение к нам? Хотя в его повести упоминается тот же странный термин, что и в рукописи монаха.

— Ну-ка, ну-ка? Какой именно?

— Моледа.

Юрий Константинович кивнул головой:

— Верно. Упоминается. Потерпите еще чуть-чуть. Мы уже приблизились к главному… В начале лета девяносто первого года меня вызвал начальник управления, генерал Чупракин. Спрашивает: "Помнишь дело Сизоненко?"

Я не сразу сообразил о ком речь, и Чупракин пояснил: "Ну, в журнале работал, антисоветскую повесть пытался сочинить. Потом его в психбольницу направили". — "Ну, да, — протянул я. — Теперь вспоминаю. Что-то там про инопланетян. А чего, вылечили его?" — "Нет, все лечится. Но вот какая ситуация. Получили мы анонимку следующего содержания. Мол, этот Сизоненко опять начал что-то сочинять. Да не просто так, а вроде как с одобрения самого главврача. Целый роман накатал". И смотрит на меня — мол, догадайся сам.

А чего не догадаться? Намек понятен. "Товарищ генерал, — говорю. — Неужели нам снова этим заниматься? Сейчас в журналах такое печатают, что Сизоненко и не снилось. Сплошная демократия и гласность, а тут какая-то анонимка. Да и эти статьи, по которым он привлекался, не работают уже несколько лет".

Чупракин насупился. Строго произнес: "Ты, Юрий Константинович, мне демагогию не разводи. Это у политиков демократия и гласность, а у нас — служба. Сегодня демократия, а завтра… дисциплина — мать порядка. И статьи сразу заработают. Кроме того…" Он помялся. Мне даже показалось — оглянулся по сторонам. И говорит негромко: "Скажу тебе по секрету — сей писака у нас на особом контроле. Только не спрашивай — почему. Тебе знать не положено. Да и я — не сказать, чтобы много знаю. Короче, поручи кому-нибудь из отдела. Пусть в больницу съездит, она в Гатчинском районе находится, и разузнает, что к чему. Может, главврач либерал какой, хочет с помощью этого придурошного пасквиль на руководителей нашего государства сочинить и издать. Сам знаешь, при чьей поддержке".

Вышел я из кабинета не то, чтобы сильно озадаченным… Но какое-то нехорошее предчувствие возникло. Только тут я понял, что сидит у меня заноза в душе. Не надо было тогда на этого парня дело заводить. Не заслуживал он такой судьбы. А я руку приложил, да. Приложил.

Юрий Константинович замолчал. Ощущалось, что он волнуется, и воспоминания о событиях двадцатилетней давности даются ветерану госбезопасности нелегко.

— В общем, решил я сам съездить в больницу, разобраться во всем и, по возможности, поставить в этой истории точку. Если получится…

— А этот ваш, с нехорошими глазами, он еще работал? — неожиданно спросила София. "Смышленая и наблюдательная, — уже не в первый раз за короткий период отметил про себя Юрий Константинович. — И с головой, похоже, все в порядке. Зря Мишка на нее бочку катил. Она и ему фору даст по сообразительности". А вслух отозвался:

— Максимов? Нет, уже не работал. С ним следующее приключилось. Отца его, секретаря горкома КПСС, в 1989 году на пенсию отправили, во время горбачевской чистки партийных рядов. А еще через год Максимов погорел… ну попался, скажем так, на одной паршивой истории. Он курировал, по линии госбезопасности, валютных проституток, которые обслуживали иностранцев. Ну и, начал их "крышевать", по-простому — брать с них деньги. И натурой не брезговал. Да еще с бандитами контакты завел. Кто-то из проституток его сдал милиции. Те за это дело ухватились: для милиции кагебиста прищучить, в смысле, компромат на него завести — милое дело. В общем, уволили Максимова из органов, чуть не посадили. Но он не пропал. Чуть позже кооператив организовал… Такой вот, идеологически стойкий товарищ оказался… Так, на чем я остановился?

— Ты собрался в психушку, — подсказал Михаил.

— Да, верно… Значит, на следующий день на служебной машине приехал я в лечебницу. Находилась она на территории Ленинградской области, неподалеку от Гатчины. Нашел главврача. Маленький и пузатенький, но шустрый, как футбольный мяч. Звали его Василий Иванович, да.

Так и так, говорю, мол, находится у вас на лечение некий Виталий Сизоненко. Меня интересует вся информация, связанная с этим товарищем. Вижу, что психиатр удивился и вроде как даже растерялся. "А зачем он вам понадобился? — спрашивает. — Он у нас уже три года безвылазно. Только жена с сыном иногда навещают". — "Зачем он нам понадобился, это наше дело, — объясняю вежливо. — А вы рассказывайте о нем все, что знаете". — "А чего рассказывать-то? Историю болезни?" — удивляется врач. "Давайте с этого начнем", — соглашаюсь сразу, но с намеком. Мол, одним этим разговор не ограничится. "Хорошо", — отвечает Василий Иванович. И вытаскивает из ящика стола папку.

Эге, смекаю, а анамнез-то он под рукой держит. Видимо, частенько с Сизоненко общается. Но молчу, жду. "Странноватый он, вообще-то, больной, — начинает психиатр. — С одной стороны: диагноз достаточно четко ставится: шизофрения и параноидальный бред. Это если не вдаваться в медицинские подробности. Явное раздвоение личности, плюс мания преследования". — "А в чем раздвоение выражается?" — "Видите ли, ему кажется, что в нем живет сознание разных людей. Точнее, не сознание, а воспоминания. То ему мерещится, будто он был вождем первобытных людей, то — римским легионером, то — монахом, то…"

Тут врач споткнулся и замялся: "Да, чего там перечислять? Всего не упомнишь. В анамнезе записано. Можете взглянуть, если мой почерк разберете". — "Взгляну, но попозже, — отвечаю. — А странность в чем?" — "Странность в том, что это не типичное поведение. Обычно шизофреники склонны себя идентифицировать с какими-то конкретными персонами, часто — историческими личностями, вроде Наполеона. Слышали, наверное?" — "Или вроде Ленина", — замечаю как бы вскользь. "Ну да, — соглашается психиатр, но без энтузиазма. А сам в стол смотрит. — И такое бывает…"