Я прошел в угол кельи, к умывальнику, где висело холщовое полотенце и, сняв его с крючка, собрался выгнать муху. Но настоятель, разгадав мое намерение, протестующее поднял ладонь:

— Не трогай ее — все подчинено воле Божьей.

Он сделал шаг в сторону от окна и муха, словно принимая приглашение, неторопливо вылетела наружу. Приор захлопнул створку и вернулся на свое кресло у стола. На лице его блуждала загадочная улыбка.

— Веришь ли ты в Провиденье, брат Каетано?

Я не удивился вопросу. Настоятель отличался набожностью и суеверностью даже в сравнении с другими монахами и часто задавал подобные риторические вопросы. Он будто искал в них опору своим мыслям и поступкам. Вот и сейчас Рамиро не дал мне ответить, удовлетворившись моим сосредоточенным видом.

— Видение, посетившее сеньора Сальвадоре перед кончиной, может оказаться пророческим. На смертном одре человек прозревает. Ты должен приложить все усилия, дабы прочитать зашифрованную надпись на армейском. А остальной текст… Для начала его надо аккуратно переписать, точнее, перерисовать значки. Пока чернила окончательно не стерлись. А потом… Потом видно будет.

Я забрал свиток, но отнес его не в библиотеку, а в свою келью. Не знаю почему, но меня томило тревожное предчувствие. Вдруг попавший в мои руки пергамент не случайная загадка, а нечто более важное? Может быть, самое важное в моей жизни. То, самое главное, ради чего Всевышний посылает нас на сей свет.

И я не мог никому доверить разгадку. Потому притащил в келью небольшой столик, разложил на нем свиток и приступил к расшифровке, просиживая над текстом почти сутки напролет. Через две недели я подобрал ключ к шифру, он оказался не таким уж и сложным, и прочел абзац, вынесенный в начало. И невообразимый ужас охватил меня.

Текст гласил: "Знающий не узнает, помнящий не вспомнит. Только посвященному откроется путь туда, откуда начинается вечность. Назови три имени, положивших начало, и произнеси три слова, отворяющих вход: Анхиль, Шамхун, Иштар…"

Дрожь пробежала по моим членам, когда я подумал о сокровенном смысле разгаданных мною слов. Я уже однажды слышал их и при таких обстоятельствах, что сомнений не оставалось — мне был ниспослан знак.

Много лет я пытался все забыть и стереть из памяти. Более того, я внушал себе и почти внушил успокоительную мысль. Мысль о том, что события, свидетелем коих мне выпало стать в молодые годы, столь таинственны и ужасны, что, может, и не было их вовсе. А был чудовищный морок, подобный ночному кошмару, помутивший разум.

Но теперь мне поступило знамение. Нет ничего в нашей жизни случайного, и все рано или поздно находит подтверждение и объяснение, преодолев обусловленный круг. Я же, испугавшись и умолчав, совершил в юности страшное прегрешение. Но Создатель, промысливающий все, ведает о моем прегрешении и оставляет надежду на искупление.

Лишь получив несомненный знак, осмелился я на сей труд, дабы доверить память пергаменту. Но осмелился при сем, трепеща и волнуясь. И сегодня, в лето 1490 от Р.Х., начиная запись, вынужден я прибегнуть к хитроумному старинному шифру, коему обучил меня покойный брат Назарио. Мудрый и добросердечный мой наставник, брат Назарио, часто повторял: "Знание не есмь добро или зло. Оно дается нам по наущению Всевышнего, ведающему про все и над всеми. То, что открывается человеку, должно им быть познано и изведано. Ибо на все есть Божий Промысел".

Полагая случившееся обстоятельство с рукописью маррана явным свидетельством Божьего наущения, не вправе я более хранить страшную тайну лишь в своей голове. Да и память моя ослабевает, упуская подробности, о значимости коих не мне судить. Но то, что я изложу, не каждому дано будет прочесть и понять, а токмо посвященному. И мне остается лишь уповать на то, что сего человека направит на верный путь рука Творца, а не его извечного противника и обвинителя, имя коего я не могу и не смею начертать на сем пергаменте.

Вот моя история, изложенная прямо и откровенно лишь о доподлинно виденном и слышанном, без укрывания, поелику есмь она исповедь души, обращенная к Всеведующему и Всемогущему. Да простит Он грехи мои. Аминь.

Родился я в местности Сеговия, в небольшом селении по прозванию Аревало. Отец мой, Диего Ривера, был обычным крестьянином, сумевшим впоследствии разбогатеть благодаря трудолюбию и упорству, а также удачной женитьбе на моей матери, происходившей из купеческого рода крещеных мавров-морисков. Мать моя, очень грамотная женщина, умела писать на кастильском и мавританском языке. К тому времени, когда я родился (седьмым и последним ребенком в семье), мой отец владел трактиром и постоялым двором на крупном участке земли.

Не буду подробно описывать годы детства и юности, дабы не отвлекаться от основной канвы повествования. Замечу лишь, что родители меня баловали, как последыша. Я закончил школу при монастыре, выказав высокие способности ко всем наукам, особенно к языкам. Кастильский и мавританский, благодаря матери, я знал в совершенстве, а монахи обучили меня латыни и древнегреческому языку. Моя матушка стала заводить с отцом разговоры — не направить ли меня учиться в университет в Толедо? Уж очень она мечтала о том, чтобы я стал благородным ученым сеньором. Отец относился к этим разговорам насторожено, однако потихоньку и он начинал поддаваться тщеславным уговорам матери.

И тут нашу семью постигло огромное несчастье. Во время эпидемии оспы, накрывшей черным крылом Кастилию и соседние провинции, умерла матушка и мой старший брат. А так как всего нас, братьев, было лишь двое, то я остался единственным наследником. О дальнейшей учебе пришлось забыть, я начал помогать отцу, работая в трактире вместе с сестрой Габриэлой — остальные к тому времени повыходили замуж. Благо, отец мог дать за каждой дочерью хорошее приданное.

Отец сильно горевал после внезапной смерти супруги и даже не помышлял о новой женитьбе. Хотя был еще достаточно крепким мужчиной, немногим старше пятидесяти лет. Да и управительница в нашем большом хозяйстве не помешала бы. Но все изменилось, когда в селении появились старик Игнасио со своей внучкой, прекрасной лицом и изящной телом, Летицией. Они пришли откуда-то с юга, от границ с Гранадой, где тогда правили мавры, и часто происходили жестокие, кровавые стычки.

В трактире на втором этаже, в жилой части здания, располагалось несколько комнат, предназначенные для купцов и прочих путников, останавливавшихся на нашем постоялом дворе. Игнасио попросил отца сдать ему и внучке комнату на несколько дней, пока они передохнут после долгой и трудной дороги.

Направлялись они, по словам Игнасио, в Астурию, откуда он был родом и где жил в молодые годы, пока не нанялся моряком на корабль. А дальше очутился в Малаге, затем в Севилье… Обо всем этом Игнасио рассказывал отцу вечером за кружкой вина, а я прислушивался, прибираясь в трактире, и не сводя глаз с Летиции — уж больно она была хороша, гостья с юга. Высокая, стройная, с темно-рыжими кудрями и продолговатыми зелеными глазами, Летиция сразу покорила мое юное и неискушенное в любовных испытаниях сердце.

Одного я тогда не заметил, ослепленный ее красотой — что и отец не сводит с девушки глаз. А Игнасио ему подливал и подливал вина, и платил, доставая из толстого кошелька серебряные монеты. Денег, судя по всему, у старика в кошельке хранилось много.

В ту ночь мне не спалось. Лицо Летиции с длинным и продолговатым, необычным для испанок разрезом глаз, не шло у меня из головы. Я еще тогда не знал, шестнадцатилетний юнец, что так начинается любовная горячка.

Заснул я поздно и настолько крепко, что даже проспал петухов. Разбудили меня яркие солнечные лучи. Вскочив и торопливо одевшись, я спустился вниз, опасаясь получить нахлобучку от отца: я обязан был каждое утро растапливать печь на кухне и носить воду из колодца, чтобы хватало на весь день. Еще спускаясь по лестнице, я услышал удивительно мелодичный, низкий женский голос, напевавший песню на мавританском языке, и невольно вздрогнул — такую же песню иногда пела моя покойная матушка. На кухне сестра и Летиция раскатывали тесто.