Затея возглавить писательскую организацию не оставляла его: ему было интересно поиграть и в эти игры тоже, иметь в своем резюме, среди прочих, еще и пункт «советский вельможа». Вошедший в 1985-м в состав правления СП РСФСР и уже весной 1987-го подумывавший о том, чтобы стать первым секретарем московской писательской организации, он в конце

1990 года пробует выдвинуть свою кандидатуру на пост первого секретаря «бондаревского» — его возглавлял Юрий Бондарев — СП РСФСР. Но и тут его переиграли. Сам он рассказывает о том, как «завяз в чужой интриге», крайне неохотно, расплывчато, по-чичиковски — «пострадал на службе за правду»: «меня окружили вниманием… потом возникли силы… раскол… Распутин меня обманул; Распутин был секретарем Союза, сначала он оказывал мне поддержку: „да, да“, а потом в последний момент переговоры… „нет, нет“». «Мы сидели день, ночь, уговаривали, предложили мне, обещали поддержку мне… Такое вероломство… Утром я пришел на съезд, думая, что все решено, а на самом деле вклинилась другая интрига… меня провалили там… Если бы я шел один, собрал бы все необходимые голоса. А тут вбросили другого человека, который расколол мой фланг, оттянул на себя часть голосов…» Словом, замом Бондарева стал прозаик Б. Романов, а Проханов остался на бобах. Более того, перед ним была поставлена альтернатива — делать новую газету или оставаться главредом «СоЛи». Проханов сдает журнал.

В 1989-м он сближается с цэковским ястребом Олегом Баклановым: тот занимал пост секретаря ЦК, зампредседателя совета обороны, отвечал за ракетные пуски, курировал проект «Буран», был технарь и «государственник до мозга костей». Любой из этих должностей было достаточно, чтобы привлечь к нему внимание Проханова, так что в какой-то момент он принялся набиваться к нему на интервью. В брежневские времена это было, пожалуй, утопией, но в перестройку даже самые консервативные политики искали паблисити, так что тот, через помощника, откликнулся. Бакланову понравилась компетентность Александра Андреевича и его «пламенные гуманитарные спичи» — они не то что подружились, но сблизились, до такой степени, что министр стал включать журналиста в состав официальных делегаций. Так вместе с Баклановым они совершают финальный grand tour по отдаленным провинциям империи: в Берлине инспектируют вывод Западной группы войск, на Новой Земле присутствуют на испытании ядерной бомбы, в Томске заезжают на секретное уранообогатительное предприятие, в Афганистане встречаются с Наджибуллой, на Байконуре смотрит на запуск «Бурана». Он наблюдает распад воочию. Афганцы умоляют возобновить поставки масел, томские ядерщики жалуются на дефицит финансирования, у Бранденбургских ворот их хватают за руки преданные агенты «Штази», и где-то поблизости бродит Анна Серафимова, несколько месяцев назад явившаяся в военкомат с просьбой отправить ее преподавать русский язык в Западную группу войск.

Тогда Проханов не заметил будущую сотрудницу газеты «Завтра»: у него и так слишком много новых знакомств. Бакланов, сам того не осознавая, вводит его в среду будущего ГКЧП — по прилете из Сибири они знакомятся на аэродроме с Пуго, Бакланов переговаривается в его присутствии с Болдыревым, Крючковым. Он чувствует: что-то завязывается. «Бакланов доверял мне свои печали, свои предчувствия конца, в самолете он очень часто переводил разговор из политической сферы в космогоническую; он для меня был неожиданен тем, что он чувствовал какую-то мистику бытия, тяготился невозможностью понять, что присутствует что-то иррациональное в мире, впадал в какой-то странный, несвойственный коммунисту той поры мистицизм».

Кургинян вспоминает, как «осенью 1990-го… по столице на „Москвиче“ колесил несильно мне знакомый Проханов, совершенно не замшелый и не погромный (как его хотят представить) журналист и политик, близкий ВПК и армии и мыслящий не реставрационными образами, а идеями мобилизационного почвенно-технократического развития. Он дружил с Баклановым и начал убеждать его встретиться с Прокофьевым и Шениным, которым Бакланов не особо верил».

С Баклановым я разговаривал в январе 2005 года; до киевской оранжевой революции оставалось около месяца, и я знал, что у «космического пессимиста» были какие-то отношения с Януковичем. Бывший член ГКЧП похож на генерала Гоголя из «Бондианы»: мумия из отделения гериатрии кремлевской больницы. Он долго мурыжил меня по телефону («Так, записываю ваш телефон рядом с Прохановым: гордитесь»), назначил мне свидание в каком-то странном учреждении: внизу торгуют плиткой, а сверху — явно какой-то секретный военный институт: пропуска, женщины в офицерской униформе чуть ли не космических войск. Во время разговора к Бакланову то и дело заглядывали какие-то молодцеватые делопроизводители, а он подмахивал им бумаги и выглядел скорее как человек, отдающий распоряжение о запуске челнока «Буран», чем о поставке партии испанской плитки. После долгих расспросов о степени моей лояльности Проханову он, в режиме монолога, с брежневскими интонациями и паузами, зачитал по бумажке трогательно подготовленный заблаговременно текст. Главной его мыслью было то, что Проханов — Данко. «Про Данко сказал… про фантаста сказал… про технику сказал»… — бормотал он, восстанавливая дыхание между пунктами. Бакланов оказался вовсе не монстром, и я благодарен ему за то, что он уделил мне двадцать минут, но, глядя на него, испытываешь известное удовлетворение от того, что ГКЧП теперь не в Кремле, а над салоном керамической плитки.

Во всех тех командировках Проханов не только пел величальные песни СССР, но и «тюкал» (объем словаря Александра Андреевича решительно стремится к бесконечности) своего высокопоставленного патрона за нерешительность: страна неуправляема, все идет к катастрофе — и наконец, в декабре 1990 года, дотюкал до того, что тот поручил ему сочинить текст обращения к Горбачеву с требованием ввести чрезвычайное положение; это было так называемое Письмо Пятидесяти Трех, подписанное крупнейшими управленцами, военными, политиками, директорами оборонных заводов. Письмо, однако ж, не прозвучало так, как спустя полгода «Слово к народу», потому что, объясняет Проханов, возникло внутри элиты и обращалось к Горбачеву как гаранту сохранения страны, способному спасти положение.

Советская империя тлеет со всех сторон. И ладно бы только Чехословакия и ГДР: короткие замыкания возникают теперь и внутри границ СССР — в Закавказье, Прибалтике, Средней Азии. 2 апреля 1989 года генерал Родионов, знакомый Проханова по Афганистану, отдает в Тбилиси приказ своим солдатам стрелять в агрессивно настроенную толпу, собравшуюся на «демократический митинг» (о чем незамедлительно отчитывается в «СоЛи»); летом в Фергане узбеки громят месхетинцев, на этот раз при бездействии армии. Генералы пытаются удержать трещащую по швам страну — но еще не знают, как лучше — силой или неучастием в локальных конфликтах.

Несколько раз Проханов приезжает на Кавказ — впервые весной 1988-го как корреспондент «Литературки», сразу после первых погромов в Горисе (Армения), Сумгаите (Азербайджан) и Степанакерте (Нагорный Карабах), его материал называется «Я был в Степанакерте». Что там все-таки происходило? Все это были места, где компактно проживали представители армян и азербайджанцев. Так, Степанакерт был армянским городом, но в 10 км, выше, в горах, находился поселок Шуша, где традиционно селились азербайджанцы. Стоило только начать — и тут же бурлило все, выталкивались волны беженцев, которые не всегда могли отомстить дома, но были менее скованны на новом месте, так, азербайджанцы, согнанные армянами из Гориса, приезжали в Сумгаит и громили там армян; верно и обратное. В понятие «громить» входило не только причинение вреда имуществу, но и убийства и изнасилования. Когда федеральные войска вмешивались, их обвиняли в том, что они помогают какой-то стороне; когда не вмешивались — в преступном попустительстве. Вменяемый корреспондент столичной газеты, который был в состоянии описать происходящее, был здесь очень кстати, и поэтому ничего удивительного, что за пару лет Проханов оказывается в этих местах трижды.