Нельзя сказать, что первая попытка Березовского встроить оппозицию в свой план полностью провалилась. Одним из следствий саммита на Новокузнецкой была приватная беседа с Гусинским, который сказал Проханову, что они на НТВ затевают миротворческую программу и оппозиция больше не будет демонизироваться телевидением: наоборот, они хотят приглашать видных деятелей из другого лагеря в свои политические программы. И действительно, с этого момента его начал приглашать в программу вечерних новостей Кара-Мурза. Так, впервые после 91-го года, с него была снята информационная блокада и он стал появляться на ТВ. Он понимал, что ему дают своего рода взятку.
Что, впрочем, не помешало ему продолжить с прежней силой мочить как самого Гусинского, так и его Еврейский конгресс. Уже в ноябре 96-го эта история будет изложена следующим образом: «Созванные по инициативе Березовского 13 банкиров-апостолов задурили голову оппозиции фарисейской идеей компромисса».
Однажды поздней осенью 1996 года Проханову позвонил Кургинян и позвал встретиться с Гусинским. Это было не то предложение, от которого можно было отказываться, так что он поехал в Кургинян-центр. Гусинский больше не был расположен к шуткам — надменный, очень гордый, исполненный величия, он сел и сделал заявление: «Если вы не прекратите инсинуации, то — а я сейчас говорю с вами не просто как Владимир Гусинский, но как председатель российского Еврейского конгресса, — я буду добиваться вашего судебного преследования. Кроме того, у меня есть также и другие средства заставить вас замолчать». Это прозвучало угрожающе. Не зная, как правильно реагировать, Проханов на всякий случай сказал ему: «Я вас услышал, Владимир Александрович».
Кургинян — модератор — разлил вино, и они едва успели чокнуться, как в зал влетел «взволнованный, несколько истерический» Березовский, с которым у них уже был хрупкий, тонкий контакт. «Он, по-видимому, планировал меня ангажировать дальше и втягивать меня в орбиту своих интриг, интегрировать оппозицию, вывести ее из радикального подполья и включить в конвергентную процедуру. Он пришел, чтобы инцидент не перерос в какие-то ужасные формы. Либо он боялся еврейских погромов с моей стороны, либо, наоборот, опасался, что Гусинский надавит на меня, и вся его, Березовского, тонкая архитектура пойдет насмарку и возникнет отчуждение». Появление Березовского было скорее кстати: «я почувствовал очень серьезный прессинг, когда Гусь, тоже бывший хозяином страны, стал угрожать мне судебным преследованием. А я помню судьбу Осташвили, повесившегося в нужнике, я к этому очень серьезно относился, и уже вовсю шли убийства политические. И я ушел подавленный с этой встречи. Не скажу, что раздавленный, но очень озабоченный».
Озабоченность вылилась в передовицу «Еврейские банкиры и чеченские гранатометы», ставшую классическим прохановским шлягером. «Говорят, в Иерусалиме недавно засох Маврикийский (sic! — Л. Д.) дуб… В России апокалипсис развивается в специфических чечено-еврейских формах… Двойной гражданин Березовский зажжет в кремлевской башне желтую звезду победы, и тысячи чеченских гранатометов, купленных на пенсионные деньги, отсалютуют в разных городах России этой новой власти… группка талантливых еврейских мытарей, обобравших русских вдов… Господа из Еврейского конгресса и Совета безопасности, русский апокалипсис, в который вы нас затащили, превратит вас в смрадный дым, и черти со свастиками, которые станут рыться в горячем пепле, распознают ваши скелеты по бриллиантовым запонками и золотым коронкам». Через десять лет через эту затейливую метафорику не так просто пробраться, но ясно, что автор дает понять: в банках российских олигархов крутятся чеченские деньги.
Он уверен, что это был лучший способ отреагировать на предупреждение Гусинского? «Происходили очередные трагедии в Чечне, подрывы наших военных колонн, показывались кадры, где чеченцы торжествующе машут окровавленной печенью нашего мотострелка, и я, чувствуя неприятный осадок от своей внутренней слабости, робости, сел за стол и написал эту передовицу». Через неделю после «Банкиров и гранатометов» около собственного подъезда, в подворотне, на него напали: фонарь не горел, но он успел увидеть, как из-за угла выскочил человек, чтобы ударить его сзади, в затылочную кость, кастетом. Он успевает повернуть голову, так что удар соскальзывает, что, впрочем, не мешает ему на секунду потерять сознание. Жена, бывшая рядом, закричала, и нападавший убежал. «Это было, конечно, не ограбление. Это был удар на поражение, профессиональный. Несколько дней я переживал это сотрясение». По этому факту было возбуждено уголовное дело, но милиция отказывалась увидеть в инциденте политический оттенок, несмотря на то что пострадавший настаивал, что атаковавший даже не попытался взять у него бумажник; ему небезосновательно дали понять, что на кишащей городскими отбросами Пушкинской площади и не такое случается — да вы свой роман «Красно-коричневый» почитайте!
Война возобновилась буквально тотчас же после окончательных выборов. Ельцинские политтехнологи еще не успели отпраздновать победу, как — 6 августа — Басаев захватывает Грозный, где сразу же погибают 500 российских военнослужащих, а 3000 оказываются в осаде в грозненских бараках. Ельцин уже лежит с инфарктом, в Москве паника, Кремль не находит ничего лучшего, кроме как направить на Кавказ Лебедя, который 12 августа заключает с Чечней унизительный Хасавюртовский договор, согласно которому Россия выводит войска, Чечня получает независимость, по крайней мере фактическую (вопрос об официальном статусе «отложен» до 2001 года).
Проханов, по его словам, «ужасно переживал» Хасавюрт, «трагедию для России», ненавидел Лебедя, «патентованного предателя-лукавца».
На него происходит еще одно покушение. На этот раз он въезжал домой на машине, открыл ворота, и в тот момент, когда попытался закрыть дверь, на него напали двое, сбили с ног и начали дубасить ногами. Он орал, пытался отбиваться; когда рядом завопил какой-то прохожий, нападавшие скрылись.
«После» не значит «вследствие», и нет никаких доказательств, что оба инцидента как-то связаны с Гусинским; «но какая-то интуиция тайная связывает бокалы, полные красного вина, на той встрече с этим курьезом».
Осенью 96-го же начинается так называемая «война компроматов» — коржаковского круга с Березовским. Ельцин расплачивается по счетам: на залоговых аукционах происходит окончательный передел самой лакомой собственности, особенно нефтяной промышленности. Личное состояние премьера Черномырдина независимые источники на тот момент оценивают в 5 миллиардов долларов. За 1996–1998 годы чеченцы похищают около 1300 людей, захват заложников становится самостоятельным бизнесом. Премьер Б. Немцов пересаживает чиновников на «волги». «Завтра», которая и без таких поводов могла объявить войну хоть черту, хоть дьяволу, постоянно пытаются закрыть: газета захлебывается в потоке судебных исков. «Мы научились быть осторожными, вырабатывали разные формы языка, например, вместо того чтобы говорить, скажем, „мэр Москвы, Лужков, является создателем самой криминальной экономической системы в России“, мы говорили „может ли мэр Москвы, Лужков, опровергнуть или подтвердить, что в Москве создан самый криминальный…“ и т. д. Поэтому мы избежали части исков».
Наступивший 1998-й открывается февральским юбилеем. Номер «Завтра», посвященный 60-летию главного редактора, наполнен рифмованными здравицами («Певец. Плясун. Затейник хитроглазый»; «Киплинг — Гумилев — Проханов / из породы тугоплавок / нибелунгова кольца / воина-конквистадора / охранителя порога / у родимого крыльца»), подборкой комплиментарных цитат («Он говорит с невозмутимостью французского интеллектуала. У него свободно спадающие, седоватые волосы. Одежда сидит на нем элегантно» — из New York Times); венчает эту коллекцию эффектный ассамбляж Е. Нефедова «классики о Проханове»: «Кто так чувствителен, и весел, и остер, как Александр Андреич!» — и проч. В маленьком ресторанчике на «Соколе» Проханов затевает празднование дня рождения, превращающееся в шабаш самых одиозных политиков страны: Язов, Варенников, Бакланов, Жириновский, Зюганов, Анпилов, Дугин, Джемаль, Доронина, Кургинян, Бабурин, Павлов, Хасбулатов, Руцкой, Зюганов. Крючков был болен и прислал золотую вазу. «Никто, кроме тебя, не смог бы собрать», — доверительно прохрипел ему Зюганов. «Это был такой пир оппозиции — или, скорее, прощание с объединенной лево-право-красно-коричневой оппозицией», потому что, в силу накопившихся разногласий, по отдельности они уже не могли общаться друг с другом.
