Но я забегаю вперед. Главное, что можно извлечь из приведенного здесь короткого отчета и приобретенного в ходе моего общения с Лондонским университетом, Университетским заочным колледжем и Колледжем наставников опыта, состоит в осознании потребности не просто учиться, но еще и получать при этом знания. А оценка эффективности обучения — вещь не такая уж простая. Мы же не столько использовали Лондонский университет, сколько козыряли его вывеской. Между тем в нем самом уже гнездилась болезнь. Мы же ее выявили, доведя до абсурдности его установки.

Расширенная программа образования не давала еще реальных результатов, и широко разрекламированные Бриггсом и все более подробные вопросники лишь отражали пустоту и тщетность нашего метода.

Могла бы такая форма обучения принести реальную пользу человеческому сообществу? Я думаю, могла бы. Впоследствии Бриггс мечтал быть формально включенным в английскую университетскую систему. Полагаю, что недостатки нашей педагогики коренились и коренятся не столько в самой системе, сколько в некомпетентности и незаинтересованности университетских экзаменаторов и в недостаточной полноте и целенаправленности университетских программ. Нет ничего изначально нежелательного в заочном обучении и проверке его результатов на разумно организованных экзаменах. Но так случилось, что, с каким бы энтузиазмом и серьезностью мы ни относились к своему делу, действительных результатов все равно добиться не удалось. Мы промахнулись. Единственная цель наших усилий свелась к прохождению экзаменов, вот и все. Совершенно в духе века, сосредоточенного на индивидуализме и борьбе за место под солнцем, мы распродавали нераскрывающиеся зонтики, пустые мускатные орехи, медные соверены или патентованные продукты, которыми никогда не наешься, — список подобных товаров недобросовестных торговцев вы можете продолжить. На такого рода недобросовестность нас толкали обстоятельства. На жизнь мы могли зарабатывать лишь в качестве учителей, которые не учат, а только помогают пройти экзамены.

Первой фазой моего противостояния миру было простое насмешничество. Думаю, таким способом я набирался храбрости для настоящего бунта. Я стал относиться с иронией и даже сарказмом к работе, с помощью которой зарабатывал себе на хлеб и содержал семью. Настоящее увлечение преподаванием у меня в ту пору пропало, ирония же отточила стиль моих рецензий для «Эдьюкейшнл таймс»; как раз в это время Бриггс предложил мне редактировать (за определенное число часов за каждый номер) маленькое периодическое издание «Юниверсити корреспондент», где он помещал объявления и собственные сообщения.

Мы с Уолтером Лоу были насмешниками и имели все основания для подобного расположения духа. «Эдьюкейшнл таймс» принадлежал Колледжу наставников. Эта газета платила Лоу пятьдесят фунтов в год как редактору и отпускала еще пятьдесят фунтов на гонорары. Вот мы с ним и решили, что я буду в одном лице всеми авторами. Это экономило ему массу времени, отводимого на переписку. Он был старше меня и опытнее в журналистике, так что я многому у него научился. Я начал ловчее осваивать тему, перенял у него множество навыков в подходе к рецензированию и обрел нужный словарный запас. Мы вдвоем шатались по Лондону, вполне пристойные, но отнюдь не лощеные молодые люди, оттачивая свой интеллект беседой и жадно поглядывая по сторонам, где на каждом шагу видели признаки изобилия. Я не был уже таким субтильным, как прежде. Стал более плотным и основательным. Что же касается Лоу, то он был высок, темноволос, нос у него был прямой, и он никак не походил на типичного карикатурного еврея; он был честолюбив, но не жаден, рассудителен, но склонен к мистике. Лоу говорил на многих иностранных языках и обладал обширным знанием современной литературы. Он гораздо лучше меня разбирался в политике. Мы беспрерывно спорили о еврейском вопросе, и он все хотел меня в этом отношении просветить, но я всякий раз отказывался просветиться или проникнуться сочувствием. У меня были космополитические установки, и с моей точки зрения еврейского вопроса просто не должно было существовать. И хотя мы ни в чем не могли убедить друг друга, мы никогда не ссорились, общение наше было оживленным и для обоих поучительным.

Уолтер Лоу принадлежал к многочисленной и очень любопытной семье, которая, насколько я знаю, переселилась в Англию из Венгрии после политических беспорядков 1848 года. Его отец сперва преуспел, однако потом, видимо потеряв нюх в делах, чуть не разорился, благосостояние семьи пошло под откос. Поэтому старшие дети имели преимущество перед младшими. Сидней и Морис окончили Оксфорд, стали знаменитыми журналистами и под конец получили рыцарское звание. Одна из сестер удачно вышла замуж, а старшая, Фрэнсис, стала известной журналисткой. Она писала преимущественно в женском журнале, именуемом «Куин», и ругала там современных девушек — как всегда, безрезультатно. Младшие члены семьи пробивались к знаниям, живя на стипендию. Младшая из сестер, Барбара, — психоаналитик, написала превосходную книжечку об этом предмете. Уолтер же вошел в возраст в период, когда семью начали преследовать неудачи; он не попал в Оксфорд или Кембридж, а работал в Лондоне, где получил степень магистра искусств с отличием за знание иностранных языков. Трудности, которые ему пришлось преодолеть, он не забыл, как я свои, и он так же был недоволен жизнью. Нам было в ту пору по двадцать с небольшим, а мы все еще никак не определились. Мы не то что не сумели подняться по лестнице славы. Нам не давало покоя, что мы не поставили ногу даже на первую ее ступень. Эту лестницу от нас отодвинули.

Завоевать университетские отличия нам было непросто, но выяснилось, что это принесло нам всего лишь возможность стать репетиторами, а это нас не устраивало. Мы упорно трудились в журналистике, но обнаружили, что, чем больше научались этому ненадежному искусству, тем меньше радости получали от сделанного, потому что вынуждены были работать в спешке и пускать все на продажу. Мы оба, следуя затаенной чувственности и желанию ласки, женились и обзавелись своим домом, но ни нам самим, ни нашим женам скромная жизнь, на которую мы зарабатывали, не казалась воплощением романтической мечты, звучавшей в нас волшебной музыкой. В глубине души у обоих таилось смутное чувство, что, если бы удалось, мы начали все сначала и совершенно по-новому, но хотя это чувство окрашивало наше подсознание и конечно же отражалось на нашем поведении, оно не находило прямого выражения. Мы в нем не признавались. Только посмеивались и напускали на себя самоуверенность.

Впоследствии мне удалось начать все сначала, но Уолтеру не повезло. Он простудился, не обратил на это внимания и умер в 1895 году от воспаления легких. Он оставил вдову, которая тут же вышла замуж, и трех блистательных дочерей. Одна из них, Айви, еще в юности написала два очень неплохих коротких романа, «Все хуже и хуже» и «Вопрошающий зверь», а затем вышла замуж за молодого русского эмигранта и подпольщика Литвинова, который сейчас очень способный министр иностранных дел в русском правительстве. Мы встречались в моем доме в Грасе, а потом в Лондоне весной 1933 года, и Айви с большой любовью и пониманием говорила о своем отце.

В период, когда я занимался с заочниками, я всеми силами старался подавить гнездившееся во мне недовольство жизнью. Рядом не было никого, кого бы я мог обвинить в собственных неудачах, и я старался не жаловаться даже самому себе. Я ни с кем не переписывался — мне хватало переписки с заочниками. Интерес к внутренней жизни во мне также угас. Я не испытывал больше острого интереса к самому себе, и у меня не сохранилось каких-либо записей о настроениях, меня в те годы обуревавших. Но мы с Лоу понимали друг друга без слов. Под его влиянием и следуя его примеру, время, которое удавалось урвать от простого зарабатывания денег, я начал использовать для серьезной работы. Я вернулся к критическому исследованию жизни. И на время я преуспел. Зимой 1890/91 года, получив степень, я заболел, у меня началось кровохарканье, и доктор Коллинс, который твердо верил в мое окончательное выздоровление, устроил мне почти месяц отдыха в Ап-парке. Там на досуге я снова захотел всерьез поразмыслить о мире и написал статью «Новое открытие единичного», которую Фрэнк Харрис напечатал в июле 1891 года в «Фортнайтли ревью». Я уже упоминал об этой статье в параграфе втором главы пятой, когда говорил о том, как складывалось мое представление о физическом мире. Этот успех окрылил меня, мне захотелось печататься, и я послал Харрису следующую статью, «Жесткая Вселенная», которую тот сразу же отдал в набор и прочитал только в гранках. Он ничего в ней не понял, так же как и его ближайшие сотрудники. В этом не было ничего удивительного, поскольку статья получилась вымученная, была плохо написана, а речь в ней шла о пространстве — времени в четырех измерениях, что выходило за круг интересов ежемесячных журналов 1891 года. «Боже мой! — вскричал Харрис. — Что этот парень имеет в виду?!» И вызвал меня в редакцию.