Полуденный ленч был превосходен; я разделял его с несколькими приходящими учениками. Я не забыл еще Холт и в самых восторженных выражениях описал свои ленчи Симмонсу, расхваливая чистоту, белые салфетки и цветы на столе. В мире, в котором я жил, я доселе не видел цветов на обеденном столе. А во главе стола лицом ко мне сидела миссис Милн, озабоченная тем, чтобы я ел получше, поскольку я был, по ее мнению, до невозможности худ.
Думается, недалек тот день, когда с лица земли исчезнет последняя из частных школ. Пятьдесят лет назад их владельцы отвечали за образование или отсутствие такового у значительной части британского среднего класса. Общественного контроля за ними не было. Определенный уровень знаний не предусматривался, всякий желающий мог открыть подобную школу и преподавать в ней, родители отдавали ребенка куда считали нужным и забирали его оттуда, когда решали, что он уже достаточно образован.
Некоторые университеты и так называемые общественные комиссии проводили экзамены, на которые, дабы поднять престиж школы, посылали наиболее способных учеников, и эти организации оказывали определенное влияние на выбор предметов. Большинство частных школ готовили детей из средних классов к бизнесу или какой-либо профессиональной деятельности, не давая знания не только иностранных языков, но и родного, на котором выпускники изъяснялись и писали самым неудовлетворительным образом; их не обучали рисованию, навыкам обращения с научной аппаратурой, оставляли во тьме невежества во всем, что касалось физики, истории, экономики, исполненными презрения к выученикам закрытых учебных заведений и если и осознающими недостатки собственного образования, то лишь в той мере, чтобы испытывать недоверие и враждебность ко всем проявлениям умственного превосходства и солидного интеллектуального багажа.
Без проникновения в природу английских частных школ невозможно понять, почему огромные преимущества, которыми Англия XIX века обладала как ведущая мировая держава, отличавшаяся огромной экспансией и подчинявшая себе другие страны, в последующие годы так быстро сошли на нет. Виной тому бездарные, невежественные, претенциозные и постоянно ошибавшиеся люди, стоявшие у кормила власти. Худший образец английской частной школы я вкратце описал, когда рассказывал об Академии Холта; Дж.-В. Милн и Джонс были, можно сказать, антиподами во всем, что касается нравственности и интеллекта; Милн завоевал мое безграничное восхищение и остался моим другом на всю жизнь, и все же нет смысла умалчивать о том, что школа Хенли-хаус была скорее наброском хорошего учебного заведения и примером добрых намерений ее руководителей, чем местом, где удалось использовать хотя бы десятую часть возможностей, которыми обладали дети, оказавшиеся в наших руках. Мы кое-чему их научили, выдали им известное число «аттестатов», сделали что-то для их воспитания, они вышли от нас с хорошими манерами, мы заронили в их головы некоторые представления о жизни, но не сумели помочь им выработать цельное и последовательное мировоззрение. Один или два мальчика, окончивших нашу школу, заняли заметное место в жизни. Нашей гордостью и нашим, так сказать, боевым слоном был лорд Нортклиф, который сделал столько для современной прессы и умер владельцем контрольного пакета акций «Таймс». Но и он может послужить превосходным примером недостатков английской частной школы и английского образования в целом.
Высказывая эти критические замечания, я ни в чем не хочу обвинить Дж.-В. Милна. Учитывая его финансовые возможности и условия, в каких он находился, Милн совершал чудеса. Он с трудом выкручивался; два неотремонтированных дома и золотая гинея, которую он вручил мне на приобретение всей научной аппаратуры, дают представление о его обстоятельствах. Когда со временем подвернулся случай выбраться из Килберна, он открыл лучше оборудованную школу на Стрит-Корт в Уэстгейт-он-Си. Но для школы Хенли-хаус ему не удалось набрать хороших помощников; необходимость непрерывно считать деньги заставляла его поступаться принципами, так что во многих отношениях дело шло как бог на душу положит, несмотря на все попытки Милна руководить процессом.
В то же время он использовал замечательную систему поддержания дисциплины, которая заметно опережала тогдашнюю педагогику. Материя эта слишком сложная для того, чтобы ее здесь объяснять, но мы добились лучших результатов, чем Сандерсон{135} из Оундла, систему которого я изучал позже. В кабинете Милна висела палка — символ насилия и права на него в крайних случаях, но при мне он никогда не пускал палку в ход, не думаю, что это случалось и раньше. Его искренне заинтересовало мое желание покончить при обучении науке с худшими претензиями «демонстративного метода» и стремление заменить его «методом записи». Он обсуждал со мной этот метод, который я заимствовал у Байета и видел неправильно примененным у Джада, а потом, когда я по собственной инициативе обновил преподавание математики и избавил его от «практического уклона» с его упором на систему денежного исчисления, меры веса, объема и прочее, отягощавшего преподавание (да и сдачу экзаменов), и сразу перешел с детьми от шести до восьми лет с четырех арифметических действий на начатки алгебры, он был в восторге. По тем временам это было новым и смелым шагом. Всего за год мы добрались до дробей, квадратных уравнений и задач с квадратными уравнениями и заложили основу для нескольких университетских карьер в области математики. К этой талантливой плеяде принадлежали романист и драматург А.-А. Милн{136}, его брат Кен и издатель Батсфорд.
Ощущение, что Милн с интересом наблюдает за мной, стимулировало меня. Я даже придумывал для Милна и для своих учеников всякие фокусы. Было занятно, например, подойти к доске и как ни в чем не бывало начертить по памяти границы Англии, Шотландии или Северной Америки (надо было только проследить, чтобы широты восточного и западного побережья совпадали, остальное же получалось само собой). При этом можно было стоять спиной к классу, будучи уверенным, что все дети до единого не шелохнутся и не утратят интереса к происходящему. Самые ехидные лишь следили, совпадают ли контуры, начертанные на доске, с теми, что изображены в атласе, чтобы в случае чего первыми сказать «простите, сэр» и предложить исправление.
С современной точки зрения школа Хенли-хаус заслуживала упреков только за то, что она не умела сформировать у своих учеников определенных политических и социальных взглядов. Но тогда Дж.-В. страдал не столько из-за нехватки денег и необходимости, будучи новатором, заботиться о том, чтобы его частная школа окупалась и он не оказался в положении человека безответственного, сколько потому, что жил в период, когда общие цели были недостаточно выражены. Старый европейский порядок, как я имел уже случай указать в главе о своем происхождении, разлагался и терял всякое представление о целях. Новый же порядок только складывался, и ему еще предстояло осознать себя. В XVIII веке английская протестантская школа учила, что всякой христианской душе уготовано либо адское пламя, либо вечное блаженство; нравственное и интеллектуальное воспитание было в большей или меньшей степени соотнесено с этой перспективой и ею определялось; именно к ней в конечном счете вас готовили. Это двойное сияние — алого адского пламени и золотых райских лучей — ныне померкло в нашей школе, и ничто не заняло его места. Место это по праву может принадлежать идее современного Мирового государства, которая должна подчинить себе учебный план и перечень дисциплин в расписании занятий на всем земном шаре, однако даже сегодня лишь очень немногие учителя понимают это, а в дни моей работы у мистера Милна мысль о насущных социальных и политических потребностях общества только-только начинала брезжить. В школах и университетах преподавание велось по старинке в рамках так называемого «широкого образования» — в соответствии с единственным принципом: «всегда так учили». «Зачем мы учим латынь?» — спрашивали бойкие мальчишки. «Что толку мне от химии, сэр, если все равно мне идти в банк?» А то могли задать и такой вопрос: «Так ли уж важно, сэр, в каком именно родстве состояли Генрих VII и Генрих IV?»
