Очутившись вчетвером на улице, они направились в сторону больницы. Мимо них прокатил черный лимузин.

— Ну, пошла писать губерния! Не завидую я Масленникову! — усмехался Граков. — А как мои ребята? Как Сабуров? Одобрил наш план?

— Людей, сказал командир, переправит на Большую землю. И велел еще передать, чтобы не спешили с «Першая мая».

Чегодов лишь краем уха слышал, что в недалеком будущем готовится операция «Первое мая» — массовый переход солдат из бригады Каминского к партизанам. Провокацию же с Масленниковым Олег проводил с Незымаевым и уборщицей Дусей, которая, убирая кабинет начальника полиции, выбирала из корзины, куда обычно Масленников легкомысленно бросал (правда, весьма редко) разорванные на три-четыре части черновики. Эта привычка и сыграла роковую роль в его жизни.

В тот же день по Локотю поползли слухи о предательстве начальника полиции Масленникова; говорили, что засланные им к партизанам люди расстреляны, что готовилось покушение и на самого Каминского, а убийство Воскобойника — дело рук Масленникова…

Немцы тоже поверили в принесенные Карнаухом и Губиным доказательства вины начальника полиции Брасовского округа. На клочке бумаги, черным по белому, написанное его почерком, стояло:

…абурову предлагается…

…дником Первомая…

…ен ликвид оватъ груп…

…и т… использовав…

…бригад… Каминского незам…

…лное уничтожение.

Согласно плану Масленникова, в который он посвятил людей Гракова, следовало действовать так:

По прибытии к Сабурову предлагается, воспользовавшись праздником Первомая (самогон в отряд будет доставлен), ликвидировать группу, окружающую Сабурова, и таким образом, использовав сумятицу, обеспечить бригаде Каминского незаметное и полное уничтожение партизан.

Заставив дважды прочесть задание группы, Масленников, как обычно, полагаясь на свою память, разорвал и выбросил в корзину написанное.

Через трое суток Масленников был повешен…

В бригаде начался раскол. Одни говорили: «Грабь, режь, насилуй, день, да мой», другие: «Пока не поздно, искупать надо свою вину!»

Каминский же с каждым днем становился все злей и мрачней, и порой в его глазах вспыхивало безумие. На ночь он запирался и долго сидел, обняв верного дога.

Однажды в начале мая, собрав подпольщиков, выступил Незымаев:

— Если бы не успехи немцев на южных фронтах, бригада при первом же ударе рассыпалась бы; ее сохраняет только круговая порука, которая подобна засасывающему болоту, а «солидаризм» энтээсовцев — отрава, дурман, освящающий любое кровавое дело.

— «Солидаризм» — в некотором роде эскиз круговой поруки, — заметил Граков, посасывая трубку. — Недавно я слушал, как читал из курса политграмоты НТС «Национальный вопрос» ваш врач, вновь испеченный энтээсовец, некий Филипп Никитович Заборов…

— Забора! — поправил Гракова Незымаев. — Высокого роста, полный шатен. Он личный врач Каминского с самого начала в госпитале.

— Слушал я этого Забору и видел, как он отводит от слушателей свои карие глаза, и мне стало понятно, что не верит он в «солидаризм». Почему же перешел в стан врагов своей Родины, которая воспитала, обучила его, дала высокое звание врача?

— Ему близка «солидарность» волчьей стаи, — отрубил Незымаев.

Граков, позабыв все на свете, принялся увлеченно что-то рисовать в блокноте… Все примолкли…

«Интересное чувство заложено в людях, — подумал Олег, заглядывая в блокнот Гракова, — какое-то не поддающееся объяснению уважение к подлинному творчеству. Мы останавливаемся и как завороженные следим за руками ваятеля, за резцом скульптора или за тем, как бросает на полотно мазки кисть художника».

Через десяток минут Граков задумчиво отошел в сторону. Незымаев, Чегодов, медсестра Надя, уборщица Дуся, лесник Степан Карнаух, Губин склонились над листком, вырванным из блокнота, — на картинке слева было изображено вспаханное и уже покрывшееся первыми зеленями поле, справа краснело ржавое болото, затянутое ряской. А над ним, на небольшом пригорке, чернела огромная, слегка покосившаяся виселица. Верхняя ее перекладина уходила далеко в небо, с нее свисала петля. Внизу, на земле, среди чертополоха, лежала продырявленная каска, а на ней, точно черный паук, свастика…

Рисунок навевал жуть своей мрачностью.

— Есть старинное поверье, будто под ногами повешенного вырастает альрауна, или мандрагора; это растение считается волшебным и дурманящим средством, его корень, полагали в Средние века, точная копия тела, воплотившегося в повешенного, беса, — произнес Граков. — Что же может вырасти под этими свастиками, трезубами, знаками РОНА, НТС?

«А ведь Грак — настоящий талант! И кто знает, что еще его ждет? В нем заложен необычайный дар провиденья настоящего художника. Он глубоко верит в то, что написал», — думал Олег Чегодов.

Граков тем временем доставал из кармана один, другой пастельный карандаш и то резкими, то волосяными, едва заметными штрихами поделил эту картину на две части — слева ее зеленя казались живее, ярче, радостней и небо светлело, а справа — становилось все мрачней, безнадежней…

Граков уехал в Берлин 20 мая. Его провожал Чегодов. И у того, и у другого было тоскливо на сердце. Обстановка на фронте усложнялась с каждым днем. Гитлеровские части рвались неудержимо к Волге. Немецкое радио вещало о победах над сталинскими армиями, о десятках и сотнях тысяч пленных, о неожиданном ударе армейской группы Клейста в районе Краматорска, в результате чего окружены 6-я и 57-я армии и группа Бобкина.

Но Москва и Ленинград упорно держались.

Жаркий засушливый август 1943 года в поселке Локоть отсчитывал свои последние дни. Душно было в гарнизоне даже по ночам. Олег Чегодов с наступлением темноты, захватив рядно и подушку, отправился за хату в «садок» на свою скамейку «под вишню» и улегся, сунув под голову пистолет. Какое-то время, глядя на далекие звезды, он вспоминал своего преподавателя в корпусе — Чикомасова, который стоял перед картой звездного неба с указкой и вдохновенно рассказывал, закрыв глаза, древний миф о стрельце и его луке, об утках или о таинственной звезде Альдебаран…

Уже сон начал его одолевать, как чуткое ухо уловило приближавшиеся шаги. Это был доктор Незымаев.

— Что-нибудь случилось? — спросил Олег, поднимаясь со скамьи.

— Тебе, Олег, надо готовиться к отъезду. Сегодня слышал: немцы смекнули, что зря расстреляли начальника полиции Локотя Масленникова. Начали новое следствие. Спрашивали твоих Карнауха и Губина. Массовый переход восьмисот человек из бригады Каминского к партизанам их взбесил! К тому же и весточка от Боярского пришла…

— Куда же мне податься? В отряд к Сабурову?

— Нет, приказ Боярского — ехать в Киев. У меня, кстати, там родичи — тетка Гарпина с дядюшкой. Люди они добрые, если живы, конечно.

— Какое же задание?

— А вот держи, читай!

В конверте письмо Боярского и еще какие-то бумаги. Он писал, что руководство НТС, обеспокоенное ростом «сепаративного» движения на Украине, формирует в противовес «самостийникам» сильную группу НТС. В ближайшее время в Киев направляет людей. В прилагаемом списке Чегодов обнаружил несколько знакомых фамилий.

Далее в письме говорилось, что положение немецких войск на Восточном фронте ухудшилось, в Берлине возникла идея создать «самостоятельную» русскую армию под началом бывшего советского генерала Власова. Дальше давалась подробная информация о драчке в исполбюро НТС между Байдалаковым, Вюрглером, Околовым и Поремским…