— Вы пошли в абвер служить добровольно, Людвиг Оскарович?

— Нет, я получил воспитание в России и хотел честно ей служить, но обстоятельства сложились по-другому…

— Как сегодня? — улыбнулся Хованский.

— Не совсем, не совсем, — принимаясь за новую расписку, промолвил Берендс, поглядывая на часы. — Я ведь работал в деникинской разведке. Потом, в конце двадцатых годов, имел честь с вами познакомиться, когда случилось убийство генерала Кучерова. Мне кажется, вы интересовались этим делом. Способствовал раскрыть преступления этого идиота Скачкова. Бывший муж Ирен сейчас в Белграде, мне пришлось выручать Ирен. Она мне нравилась. Так вот, в то время я смотрел на Германию с гордостью, как на спасительницу европейской культуры и правопорядка. Никто не забыл: «Да здравствует мировая революция!» Все помнят, как полыхали пожары восстаний в Венгрии, Чехословакии, как бастовали рабочие и хмель революции кружил голову не одному только люмпену. Все цивилизованные государства смотрели на немцев как на единственных спасителей, все порядочные люди… — И Берендс пристально посмотрел на Алексея.

Хованский, в свою очередь, на него. «Ты подозреваешь, уж не советский ли я разведчик? Думаешь, сорвусь? Нет, мой милый, ошибаешься! — думал Алексей. — Сейчас увижу, предупредишь ли меня о приходе немцев в два часа? Если нет, то Ирен придется поработать одной».

Написав последнюю расписку, Берендс, словно угадав мысли Хованского, снова поглядел на часы:

— Примерно через полчаса ко мне явятся два немца, один из них из посольства, капитан Вольфганг, другой фольксдойче Вилли, хотят собственными глазами убедиться, все ли в порядке. Идут по точкам нашего района.

— Вам известны адреса этих точек и пароли?

— Нет, я знаю, что в Белграде их несколько. Центральная находится в посольстве.

— Постарайтесь узнать, куда пойдут ваши немцы. А в остальном вы правы, Людвиг Оскарович, времена меняются, как и убеждения. Живой ум не должен быть консервативен. Жизнь — движение. Все прогрессирует либо регрессирует. Таков ее закон. Самые прекрасные идеи, воплощенные в жизнь, бывают порой несостоятельны и даже пагубны. Какая судьба ждет Россию, нам неизвестно. Если советский строй ей люб, Россию не победит бронетанковый кулак Германии. И я уверен, что, следуя советам своего фюрера, юберменши не выиграют войну. Революция и Гражданская война в корне изменили характер русского человека. Он не ломает шапки перед господами.

Берендс закивал, заулыбался.

— Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? — Берендс поднял голову и прочитал:

И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. — В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.

— А что в свое время Пушкин сказал о нас:

Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.

— Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?

— Пойдемте. — Берендс направился к кухне. — Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.

— Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.

— Шерше ля фам?[16] — кисло улыбнулся Берендс. — Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.

— Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?

Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:

— Фокус, покус, преперандус! — И буфет отошел в сторону. — Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»

В эту минуту раздался резкий звонок.

— Наверно, немцев несет черт. Вы, Ирена, оставайтесь в своей рубке, а вы, Алексей Алексеевич, поднимитесь наверх в гостиную. — И, убедившись, что буфет задвинут, добавил: — Там, за портьерой, укромное местечко, можете удобно расположиться и наблюдать, я их туда приведу.

Их было двое. Оба в жандармской форме. Один высокий, сухопарый блондин с плоским черепом, маленькими глазками, и второй, видимо, его начальник, хорошо сложенный брюнет, которого можно было назвать красивым, если бы не его рот, напоминающий узкую щель.

— Что у вас нового, господин Берендс? — проговорил брюнет, разваливаясь в кресле. — Прежде всего дело: дайте список людей, которых вы подозреваете в причастности к коммунистической партии, а также враждебно относящихся к великому рейху! Завтра мы должны их свести в один.

Берендс потоптался на месте и нехотя протянул:

— Он у меня еще не готов, господин капитан.

— Очень жаль, вы срываете наш план, мне придется доложить об этом господину майору Гольгейму. У всех все готово. — Он похлопал себя по карману жандармского кителя.

— Я занимаюсь русскими эмигрантами, а они в основном настроены лояльно. Югославскими коммунистами, как вам известно, занимается летичевский «Збор». У меня несколько человек, да и то с весьма мутными настроениями… — Берендс старался держаться трезво.

— Вот и напишите, не то Гольгейм опять меня к вам погонит. И я продиктую еще несколько фамилий, и все будет ганс гут. Вы сидите, коньячок попиваете, а нам с Вилли приходится по ночам бродить. Того и гляди подстрелят.

Берендс открыл свой бар.

— Коньяк, виски, шнапс, водка, люта? На улице свежо. А вам идти, наверно, еще далеко…

— На Кнеза Милоша… — выпалил до сих пор молчавший Вилли.

— Ах, Вилли, Вилли, что мне с тобой делать? Хозяина интересует, что нам налить, а не куда мы идем. Мне, господин Берендс, добрую рюмку коньяку. Да и ему тоже! — Он взял с подноса до половины наполненную пузатую рюмку, погрел ее в ладонях, поднес к носу, подмигнул и сделал глоток. — Мартель! Старый, добрый мартель. Такого теперь уж не найдешь. Будьте здоровы! Хайль!

— Сегодня, я уж не говорю о бомбежке, у меня тяжелый день, вот я и «попиваю коньячок». В пять вечера перед нашим домом устроили самосуд. Страшно было смотреть, просто растерзали человека. А поздно вечером я увидел на фасаде дома надпись: «Смерть немецкому шпиону-юпитерцу!» И стрелка к нашей двери. Вот так! — И Берендс закивал и заулыбался.

— Крепитесь, господин Берендс, скоро мы станем здесь хозяевами, заставим этих дикарей нам служить, коммунистов уничтожим. Не стесняйтесь, вносите в список и людей с «обтекаемыми настроениями». Человек десять — двадцать, а остальных я вам продиктую для большей убедительности. Мы сразу ими займемся, как только наши войска войдут в Белград. — Он щелкнул пальцами, будто выстрелил из пистолета.

Алексей смотрел в дырку, проделанную в гардине, и думал: «У него списки коммунистов, которых они собираются расстреливать, и, возможно, адреса радиостанций. Если нам удастся накрыть верхушку, то весьма вероятен разгром «Юпитера» в Белграде, а может быть, и разгром всей «пятой колонны». Скоро придет Черемисов. Тех двух возьмем на улице, белобрысый — слабак, все расскажет».