— Согласно вашему распоряжению, господин гауптштурмфюрер… Вы приказали «закругляться с ним», вот мы и…

— Тейфель! Я сказал, сам допрошу!

— Я слышал «закругляйтесь с ним», потом разговор прервался. Мы над ним поработали как могли, он уверял, что ничего о партизанах не знает, а потом совсем замолчал, вот мы и…

— Убили?

— Нет, поставили его к стенке и стреляли мимо, потом положили в гроб. В церкви лежал покойник, мы его выбросили и затолкали в него русского. Грозили ему, что закопаем живьем, если не сознается. Забили крышку гроба и снова грозили ему, но он ни в чем не сознавался, и мы сбросили гроб в могилу. Могила была уже выкопана для другого покойника. Мы спрашивали его в могиле: «Скажешь про партизан?» Он молчал. Они, — Рачич большим пальцем указал на стоявших с лопатами людей, — его и закопали.

— Закопали? И ничего не сказал? Невероятно! Унмёглих! А может, он и не знал о партизанах? Ему не в чем было сознаваться?! А летчик мог бы вам еще пригодиться!

— Да он, наверно, еще живой, — осторожно заметил высокий в жандармской шинели.

— Если он факир! — резюмировал, посмеиваясь, помощник Рачича.

— Наверняка еще живой! Он ведь настоящий дьявол! Такой из могилы выберется! — выругался стоявший с лопатой на плече коренастый усташ.

— Глупости, он уже задохнулся, господин гауптштурмфюрер.

«Рачич хитрит, наверно, врет, что живьем закопали», — подумал Розумек, — отрубил голову, а уверяет, будто живьем закопал. Усташи так практикуют частенько».

— Откопать, да побыстрей! — рявкнул гауптштурмфюрер, увидев, что все странно переглядываются. — Лос!

Рядом с церковью, за оградой, стояла часовня, дальше чернели кресты погоста. Спустя минуту-другую они подошли к полузасыпанной могиле.

— Ты, Жацо, сказал, что он еще живой, ты и начинай копать, — приказал Рачич. — И ты, Войо, тоже! — Он ткнул пальцем в сторону усташа с лопатой на плече.

Жацо спрыгнул вниз и принялся неторопливо разбрасывать землю. Войо с лопатой копнул раз, копнул другой и, отложив лопату, обратился к стоявшим наверху:

— Могила не очень глубокая!

— Ребята, принесите-ка мне крест, чтоб покрепче был, а то провозимся. А ты, Жацо, копай вот тут! И поглубже.

Вскоре притащили большой деревянный крест, сунули в ямку выкопанную у изголовья, и пользуясь им как рычагом, навалились, чтобы гроб поставить на попа. Крышку тут же оторвали, она отлетела, а вслед за ней тяжело вывалилось тело Аркадия Попова.

— Ну что? Живой? — захохотал помощник командира, усатый, небольшого роста, сравнительно еще молодой человек в офицерском кителе, перепоясанном широким поясом, в галифе и сапогах. — Выбрался из могилы? Труп! Ха, ха!

Войо склонился над лежащим телом и вдруг с испугом отпрянул в сторону.

— Вроде дышит, и руки у него свободные, а были связаны, — дрожащим голосом проблеял Войо. — Он дьявол!

— Верно, руки развязал! — подтвердил Жацо. «Ну богатырь, — подумал Розумек. — Разорвать, лежа в гробу, крепчайший шнур, которым связаны руки? Какая должна быть воля, не говоря уж о стальных мышцах!»

— Поднимите его сюда! — скомандовал он. Могучее тело русского летчика лежало на покрытой жухлыми листьями влажной земле.

Преодолевая брезгливость, Розумек присел на корточки, взял большую окровавленную руку русского богатыря и пощупал пульс. Рука была чуть теплая, но пульс не прощупывался. Он хотел уже отпустить руку и дать команду закопать труп, как вдруг почувствовал под пальцами слабое, едва уловимое трепетание… Прошла секунда, другая, третья, и Розумек явственно ощутил удар пульса, за ним последовал второй, третий.

— Он жив! — вздохнул, поднимаясь, Розумек. — Положите его на крышку гроба и отнесите в комендатуру. Он нам пригодится! — И направился к своей машине.

По дороге он заглянул в часовню. У икон теплились две лампады, освещая лежавшего на полу покойника. Его рука была поднята, казалось, он приветствовал гестаповца: «Хайль Гитлер!»

Розумеку стало не по себе: «Если они и дальше будут вытряхивать из гробов покойников, то в партизаны пойдет вся Словения. Впрочем, в России полицаи ведут себя не лучше, чем здесь усташи».

— Прикажите похоронить настоящего покойника, господин Рачич! — сердито бросил он идущему за ним по пятам начальнику усташского отряда.

У комендатуры стоял его «хорьх». Шофер при виде начальства выскочил из машины и предупредительно взялся за ручку дверцы.

— Нет, Вольфганг, мы еще не скоро уедем. — И тут же, вспомнив о приказе Гитлера, выругал себя: «Эх я, болтун!» — Громко добавил: — Не знаю, Вольфганг, а может быть, и скоро!

— Яволь, герр гауптштурмфюрер! — рявкнул шофер.

Розумек поднялся на крыльцо бывшей школы, вошел внутрь. В «классе» тускло горели две керосинки, было полутемно и пахло сивушным перегаром.

Сидевший за столом усташ лениво поднял голову, но, увидев начальство, вскочил.

— Отворите окна! — распорядился Розумек. — Как можно сидеть в такой вони?

Усташ отодвинул самодельную штору из парашютного шелка и распахнул обе створки широкого окна. В комнату ворвалась свежая струя влажного воздуха. Было совсем темно.

— Господин гауптштурмфюрер! На днях, когда мы заседали, кто-то выстрелил в окно, — подойдя к Розумеку, вполголоса объяснил Рачич и тут же, повернувшись к усташам, которые вносили лежащего на крышке гроба Аркадия Попова, заорал:

— Куда вы с ним тащитесь? Волоките его в погреб. Седьмая камера свободна!

Жацо, который шел впереди и, видимо, с трудом удерживал тяжелую ношу, попятился.

— Положите его сюда! — Розумек ткнул пальцем в сторону окна. — Позовите врача, а пока влейте ему глоток ракии в рот.

— Лучше простой воды дать, ему уже третьи сутки пить не давали, господин гауптштурмфюрер! — сказал Жацо, оглянувшись на русского, который недвижимо лежал на крышке гроба. — Если он не умер от удушья, то от жажды умрет.

Розумек подозрительно поглядел на жандарма и подумал: «Уж не провокатор ли партизанский? Вряд ли, королевские жандармы воспитывались в духе ненависти к коммунистам».

— Уже плеваться ему, дьяволу, было нечем, — сказал коренастый усташ Войо, утирая ладонью вспотевший лоб, после того как опустил у окна свою тяжелую ношу. — Дадим воды, он оживет и станет браниться! — Усташ налил из стоявшего на столе графина в стакан воды, подошел к распростертому полуголому телу русского, поднес к его губам стакан и попытался влить в рот воду, но она стекала по щекам и подбородку.

— Разбито лицо у него, — пробормотал усташ. Потом вытащил кинжал, вставил между зубами и осторожно раздвинул крепко сжатые челюсти. — Ого! И язык весь искусанный, распух. Пей, черт! Пей, дьявол!

Русский сделал глоток, другой, потом глубоко вздохнул, открыл глаза и, словно чему-то ужаснувшись, закрыл их снова.

Розумек подошел и увидел, что тело исполосовано кровоточащими рубцами, покрыто синяками и ссадинами и что весь он дрожит мелкой дрожью. «Если бы было в чем сознаваться, он признался бы сто раз. Дас ист унмёглих!» Начальник бледского гестапо, обернувшись к начальнику усташей, распорядился:

— Дайте ему еще воды и отнесите в госпиталь. Пусть его там подлечат. И не трогайте его. А через недельку привезите ко мне.

— У нас нет тюремного госпиталя, господин гауптштурмфюрер! — развел руками Рачич.

— Отнесите на квартиру, где он жил, пусть врач за ним ухаживает. Где он, кстати?

Рачич замялся, потом поглядел на своего помощника и наконец промямлил:

— Он не совсем здоров…

— Пьян? Так вот, вы ему скажите, что он отвечает за русского и чтобы через неделю летчик был здоров, если даже вы переломали ему все кости! Ясно? — И Розумек устремил тяжелый взгляд на опешившего начальника усташей, который никак не мог понять, зачем немец волнуется из-за какого-то полумертвого летчика. «Ну, ошиблись, велика важность! Неужто он важная шишка? У нашего Павелича тоже был друг-приятель русский эмигрант, черт бы их всех побрал!»

Розумек просидел в комендатуре еще часа два, обсуждая план назначенной на утро облавы. Он бы задержался еще, а может быть, и сам бы принял участие в экспедиции — очень его интересовали евреи, бежавшие из «Еловицы» к партизанам, но у него была назначена встреча в «Топлице» с прилетевшими из Берлина учеными. Поэтому к девяти вечера он уже подъезжал к Бледу.