Я продолжала листать страницы, замечая, как изменились ее рисунки с середины марта. С тех пор там были дети и младенцы, некоторые целиком, некоторые только лица. Я вспомнила наброски безликих младенцев… «Мать нерожденных детей».
Потом мне бросилось в глаза одно имя. Доктор Билл Уокер. Первая встреча у них была тринадцатого апреля, и тогда же назначена новая на следующей неделе. Его имя появляется все чаще, некоторые встречи имели место в ресторане, название которого значилось там же. Я вспомнила, как Джон рассказывал мне, что Мэтью думал, будто у нее был с каким-то доктором роман на работе. Это могло бы быть причиной, почему Адриенна прятала ежедневник…
Примерно в июле встречи сошли на нет, словно в ее жизни ничего не происходило. Но кое-что происходило. Они с Мэтью готовились к участию в регате следующей весной, и она отдала рисунок дома в окантовку и спрятала под ним еще три. У нее были два сеанса гипноза с Мэтью, так как она старалась бросить курить. И она встречалась с братом, по крайней мере один раз, чтобы отдать ему кольцо, которое, по ее словам, ей не принадлежало. Она умерла в конце августа, но, судя по ее календарю, жизнь ее кончилась где-то в июле.
Я перелистала пару страниц назад и увидела еще два упоминания доктора Уокера. Это был гинеколог, он несколько раз консультировал моих пациенток, но больше я ничего не знала о нем. Достав телефон, я позвонила моей коллеге Диане Вайз, которая взяла на себя роль моего руководителя и за короткое время стала мне другом. Она жила и работала в Брунсвике более двадцати лет и знала почти всех. Она отозвалась на второй звонок.
– Привет, Диана, это Ава. У тебя найдется минутка ответить на один вопрос?
– Для тебя всегда. – Ее деловой тон благотворно повлиял на меня, вытеснив все напряжение и все волнения, одолевавшие меня по возвращении с кладбища.
– Что тебе известно о докторе Билле Уокере? Я знаю только, что он гинеколог, но это все. Он женат?
– И даже очень. Что за странный вопрос. Мне теперь любопытно знать, почему ты это спросила.
– Я скажу тебе потом – обещаю. И брак у него счастливый?
– Да. Но должна тебе сказать, что его супруга – другой мужчина. Тебя это интересовало?
Я настолько поразилась, что на мгновение онемела.
– Да нет, вовсе нет… Я просто… Впрочем, не важно. Это не имеет значения. – Я прикусила губу, стараясь придумать какой-нибудь еще вопрос, чтобы поддержать разговор и, возможно, получить интересующую меня информацию. – Ты не знаешь, занимается ли он только посторонними пациентками или и персоналом тоже?
– Вряд ли у него есть для этого время. Не думаю. Он занимается беременностями, сопряженными с риском, особенно когда примешиваются генетические осложнения.
«Мать нерожденных детей». Страницы поплыли у меня перед глазами.
– Ава – ты слушаешь?
Я откашлялась.
– Да, спасибо, Диана. Ты очень мне помогла. – Я закончила разговор, чувствуя, что у меня было больше вопросов, чем ответов.
Мой телефон зазвонил. Мэтью… Я подождала, пока звонки прекратятся, и написала: «Я не готова говорить сейчас. Позвоню позже». Нажав на кнопку «отправить», я, спохватившись, добавила: «Я люблю тебя».
Через мгновение получила ответ: «Я тоже тебя люблю. Позволь мне вернуться домой».
Я взглянула в ежедневник Адриенны, где назначались две встречи в июне. «Пока нет», – ответила я.
– Ава? – в дверь заглянула моя мать. – Я увидела твое полотенце на полу в ванной и поняла, что ты где-то поблизости.
Я встала, прижимая ежедневник к боку, чтобы его не было заметно. Я еще не была готова делиться с кем-то тем, что я обнаружила.
– Я не слышала, как ты подъехала, а то я бы вышла. Тебе что-то нужно?
– Только ты. – Она неуверенно улыбнулась. – Мы закончили в детской и готовы тебе показать.
В ее голосе было что-то заставившее меня остановиться и заглянуть ей в лицо, которое, как я думала, я знала наизусть. Но выражение было какое-то новое, и в глазах была нерешительность, которой я раньше не замечала. Глория Уэйлен всегда принимала решения и придерживалась их, никогда не передумывая. Однажды она сказала мне, что принять решение – правильное или неправильное – всегда лучше, чем не принять никакого решения.
Она удивила меня, протянув мне руку, и я удивила сама себя, взяв протянутую руку в свою. Не думаю, чтобы я когда-то держалась за ее руку, с тех пор как была маленькая. Когда она повела меня из сарая к дому, я заметила лежавшую на земле маленькую белую решетку для вьющихся растений. Я вспомнила, где я такую последний раз видела. Ну конечно, на кладбище, меж двух могил. Я вспомнила, как удивилась, увидев ее там, и подумала, говорила ли я раньше Джимми, что страстоцвет – мой любимый цветок, потому что он привлекает бабочек.
Я сделала шаг – и снова перенеслась в темный чулан, услышала плач и крики, ощутила чувство одиночества и запах пепла…
– Ава? Ты идешь?
Я кивнула словно в трансе и, войдя за матерью в дом, поднялась по лестнице. Я смутно заметила, как мать открыла дверь в детскую, как я сама вошла туда и оказалась в сказке, порожденной детской мечтой, с любовью созданной двумя женщинами, уже любившими моего еще не родившегося ребенка.
Запах пепла по-прежнему был очень сильный. Мое внутреннее стремление его игнорировать вызывало у меня головокружение. На окнах висели легкие белые занавески с вышитыми на них вручную страстоцветами. Над белой колыбелью кружилась карусель сонных цирковых животных. Лошадка-качалка с чердака, окрашенная в пастельные тона, стояла в углу на ее обычном месте.
Все было так чудесно, что никакой благодарности не будет достаточно…
– Тебе нравится? – спросила Мими.
Я молча кивнула, разглядывая серых и белых цапель на стенках под потолком, словно наблюдавших за малышами. И в углу – решетку с вьющимся по ней страстоцветом и оранжевыми бабочками над пурпурными лепестками.
– Это прекрасно, – пролепетала я, медленно поворачиваясь, прежде чем остановиться у колыбели, и только тут заметив над ней три фотографии, с оставленным рядом местом для четвертой.
Я наклонилась поближе, не уверенная, был ли раздавшийся за моей спиной звук чей-то вдох, или это было одно мое воображение. На всех трех фотографиях были девочки в одинаковых розовых платьях, черных туфельках и носочках с кружевом. Даже банты в наших волосах были почти одинаковые. Но на этом сходство кончалось.
– А я и не знала, что у тебя были каштановые волосы, Мими, – сказала я тоненьким голосом.
На фотографиях у Мими и моей матери были темные волосы и глаза цвета грозовых облаков. У всей моей семьи, матери, отца, братьев, даже почти у всех племянников и племянниц глаза и волосы были одинакового цвета – у всех, кроме меня. Может быть, будучи единственной дочерью, я и должна была от всех отличаться… Мне никогда не случалось об этом задумываться.
Мой взгляд остановился на вьющихся растениях на стене, и я подумала о решетке на кладбище. Я была уверена, что никогда не говорила Джимми о моем любимом цветке, но как же он там оказался и кто его посадил?
Я смотрела на три фотографии, увидев наконец то, что мать и Мими хотели, чтобы я увидела. Я никогда не видела их всех трех рядом и, взглянув на них теперь, поняла почему.
Я долго стояла, дрожа всем телом и воображая себе Джимми с его зигзагообразным носом, и как он разговаривал с могилами сестер, словно ожидая, что они вот-вот вернутся. Я подумала о своих непонятных переломах в раннем детстве. А главным образом, я думала о моей матери, никогда не подпускавшей меня к себе, называвшей меня своей дочерью во всех отношениях, но не в своем сердце.
«Что ты должна решить – это достаточно ли ты сильна, чтобы принять истину, какова бы она ни была». Слова матери звучали у меня в голове, пока я боролась с ответом на вопрос, задать который мне ни разу не пришло в голову.
Я повернулась к ним, опираясь на колыбель. Из всех вопросов, какие я хотела задать, я произнесла только один:
– Почему?
