Петр поцеловал ее в щеку, и, к его облегчению, она, повернув к нему голову, подставила ему губы с явным удовольствием. В таком случае все в порядке, — подумал он, слабея от охватившего его восторга, — все в порядке.

Он целовал ее, а свободной рукой ласкал плечико и грудь, на сей раз она сильнее прильнула к нему, пытаясь понять это чувство, столь новое, столь необычное для нее. Петр почувствовал, что ей хочется говорить, и был этому рад, так как никогда не занимался любовью в гробовой тишине.

— Что с тобой Флер? Скажи. Тебе хорошо? Ты чувствуешь, как это приятно?

— Да, — прошептала она. Нет, она этого не стыдилась, только робела. Сосок ее был таким же твердым, как и вначале, но ее не привычный к таким ощущениям мозг не знал, что же думать об этом. — Это…

— Что, дорогая? — предвосхитил он ее вопрос. — Все в порядке? Об этом ты хочешь меня спросить? Я чувствую, что тело твое говорит — все хорошо! Ты ведь тоже это чувствуешь, разве нет?

— Да, — повторила она, и в голосе ее звучало только сомнение, но не сопротивление. Флер было так приятно, что она не имела ничего против таких ощущений. Когда же он отнял от груди руку, ее охватило разочарование.

Теперь его рука оказалась у нее на талии.

— Ты так красива, — шептал ей Петр судорожно, словно в агонии. Он ласкал Флер неторопливо, и кожа ее, казалось, вся трепетала под его твердой, теплой рукой. Она подумала: вот почему кошка выгибает спинку, когда ее ласкаешь и гладишь. Но как только его тонкие пальцы подползли к самому заветному, запретному месту, она почувствовала себя вправе выразить, хотя и неохотно, протест.

— Петр! Не смей!

— Нет, нет, успокойся! — ответил он, закрывая ей рот поцелуем, а тем временем пальцы его медленно продолжали свое движение к цели. — Ну позволь.

— Я не могу, прошу тебя, не могу.

Но в ее словах Петр услышал вопрос. Он с самым невинным видом накрыл ладонью ее мягкий треугольник, на котором рука его замерла.

— Ты вполне можешь. Только позволь. Позволь мне. Я доставлю тебе удовольствие, такое удовольствие, моя любовь.

Но об этом заветном месте было всегда запрещено даже думать, не то что говорить. Оно было настолько запретным, что для его обозначения в лексиконе Флер не было слова, — нечто невидимое глазу, скрытое в темноте, нечто рожденное в темнице, которое никогда не увидит дневной свет. Она ничего об этом не знала. Ей хотелось возразить, она чувствовала, что должна это сделать. Но Петр снова прильнул губами к ее рту, и Флер стало ясно, что ей никогда не насытиться этим теплым поразительным удовольствием, которое она получала, целуя его. И когда его рука продолжила движение в темноте, она уступила.

Оторвав от него губы, Флер глубоко вздохнула. Она хотела понять, что же с ней такое происходит. Подняв над ней голову, Петр смотрел на нее. И она искала его лицо. Мой учитель, — беззаботно думала она про себя.

— Тебе приятно? — нежно спросил он.

Она кивнула, хотя слово «приятно» казалось ей абсолютно не к месту и никак не отражало того, что с ней происходило. Это было что-то необычное, безумное, изысканное. Это было удовольствие, растворяющее ее всю, огнем прожигающее до костей. Но в то же время внутри нее что-то затвердевало, требовало, чтобы ее желали, чтобы ей говорили о желании, и этот живительный источник заставлял ее крепче прижиматься к Петру, так как сладостный родник был прелюдией к тому, что должно было свершиться после. Обязательно свершиться. Все ее дрожащее тело, набирая движение вперед, требовало продолжения.

Но его слова удерживали ее пока, как опытный наездник удерживает беспокойную лошадь, стремящуюся поскорее перейти на галоп.

— Что скажешь, мой цветочек? Я доставляю тебе удовольствие?

— Да, конечно!

— Значит, все хорошо. Да, пусть это произойдет, произойдет сейчас. Это очень приятно. Моя дорогая, любовь моя.

— Петр, — произнесла она. Неужели это он доставляет ей такое восхитительное удовольствие? Она смотрела в знакомое лицо, и оно казалось ей таким любимым, таким надежным и уверенным. Теперь оно стало частью еще чего-то чудесного, иного, непостижимого. Флер вдруг почувствовала громадную, заливающую ее всю с головы до ног благодарность к нему. И он прочитал это в ее глазах.

— Не хочешь ли доставить удовольствие и мне?

— Да!

— Тогда дай руку.

Перестав ее ласкать, Петр взял ее за руку и убрал вниз под одеяло. Флер почувствовала, как ее пальцы обхватили что-то гладкое, теплое и твердое. Ей еще никогда прежде не приходилось ощущать такой гладкости, такой теплоты, может быть только тогда, когда она прикасалась рукой к тому месту за ухом лошади, где большая вена несет свой поток. Он, держа Флер за руку своей, направлял ее движения, и вдруг все его тело ответило на них. Ах, значит, это была та запретная его часть! Она обжигала, жалила ее жаром будущей жизни.

— Это ты? — спросила она с сомнением в голосе.

— Да, я, — ответил он. Его рука снова начала ее ласкать.

Терзающее удовольствие возобновилось с новой силой, с новым, неизведанным приливом. Дыхание у нее участилось, и она слышала, как тяжело дышал и он, будто оба они неслись в неведомое по беговой дорожке. Из груди ее вырывались стоны, как от острой боли.

— Ну, что? — зашептал он ей на ухо. — Скажи, не бойся. Тебе чего-то хочется? Чего же ты хочешь, дорогая?

— Я хочу еще! — только и удалось ей произнести.

— Чего еще?

— Не знаю.

— Ты хочешь меня? Так и скажи. Скажи: я хочу тебя. Ну-ка скажи, мой цветочек. Скажи!

— Я хочу тебя, — прошептала она, и не солгала. Флер, правда, не знала, чего она от него хотела, но она хотела его, по крайней мере это ей было ясно.

— В таком случае я буду твой.

Петр убрал свою руку, и Флер тотчас же охватило острое чувство утраты. Но он, повернувшись, опустился на нее, прижался к ней всем телом. Когда она поняла, что он делает, у нее от удивления расширились глаза. Это ее потрясло, но этого она хотела, именно этого требовало ее тело. Вот, значит, как это происходит. Почему же она прежде не догадывалась? Петр приподнялся над ней на руках, а она, прикасаясь к нему, чувствовала, как напрягся у него каждый мускул. «Стало быть, такое же происходит и с ним, не только со мной, — подумала она. — Он чувствует то же, что и я».

В это мгновение Петр резким, мощным толчком вошел в нее. Внезапно жгучая боль пронзила ее, и она тяжело задышала, широко раскрыв рот. Но когда он, наклонившись к ее груди, начал зубами покусывать ей сосок, все внутри нее сжалось, как пальцы в кулак, но она уже не чувствовала боли, лишь потрясающее, невероятное наслаждение.

— Ах, как хорошо! — стонала она.

— Да, конечно, — ответил он, говоря ей о своем удовольствии.

Петр двигался взад и вперед, и Флер вдруг поняла, что тоже может двигаться в ритм с ним и от этого ей становилось еще приятнее. Она припадала к нему, как тычется ягненок в свою мать, чтобы она дала ему больше молока, еще больше. Да, это было продолжением того восхитительного удовольствия вначале. Что-то должно было вот-вот произойти. Сдерживая дыхание, она чувствовала в темноте, внутри себя, размеренные острые уколы, доставлявшие ей невероятное наслаждение, приводившие ее в неистовый восторг.

— Ах, Петр!

— Что с тобой, дорогая?

Она не могла разобраться в своих ощущениях, да это сейчас и не имело никакого значения. Он все прекрасно понимал. И вот это произошло — беззвучный взрыв в ее темно-красной плоти, который отозвался у нее в голове. Флер изо всех сил прижалась к нему, словно сейчас ее могли вырвать из его объятий. Когда все закончилось, они оба лежали, тяжело дыша, словно выброшенные на берег две рыбины. Каждое нервное окончание в ее теле, казалось, дрожит, звенит от удовольствия и радостного удивления.

Вдруг откуда-то издалека ей пришла на память неясная мысль: так вот что рассказала Нюшка Милочке.

Рядом с ней лежал Петр, и запах его тела, это последнее доказательство их интимных отношений, вызывал в ней прилив любви, нежности и благодарности. Ей хотелось еще крепче прижаться к нему, чтобы закрыть его, своим телом. Теперь этот запах никогда не покинет ее. «Если бы я сейчас внезапно ослепла, — думала Флер, — то все равно отыскала бы его по этому дивному, восхитительному, желанному запаху».