Дженсен

Я впиваюсь пальцами в её бедро, когда медленно толкаюсь в неё сзади. Другой рукой накрываю всё ещё сохранившийся ярко-красный отпечаток на её ягодице. Он горячий на ощупь. Смесь гордости и стыда сражаются в моей груди. Мне нравится оставлять свои отметины на ней. Боготворить вид пылающего отпечатка моей руки на её податливой коже. Чувствовать припухшую, горящую плоть. Утверждать свои права над тем, что является моим. Я обожаю это. Господи помоги мне. Я чертовски это люблю.

В то же время, я не могу прекратить вспоминать то, как её тело тряслось и дрожало под моей ладонью. Я был слишком груб. Я ударил её слишком сильно. Намного жёстче, чем собирался. Меня поразило то, как она открыла рот в шокированном, молчаливом крике боли и понимании того, что я сделал. По-настоящему поганое в этом то, что мне хочется сделать это снова. Я хочу оставить ещё один такой отпечаток на её идеально округлой заднице. Хочу, чтобы она думала обо мне каждый раз, когда садится.

Я хочу, чтобы она думала обо мне всегда.

Я опускаю голову, толкаясь своими бёдрами ещё глубже. Я смотрю, как вхожу и выхожу из неё, и мой член блестит от её сладких соков. Она всегда такая мокрая для меня.

Такая отзывчивая.

Удерживая одну руку на её бедре и направляя, я скольжу другой вокруг и нахожу пальцами её клитор. Я успокаивающе, мягко потираю его, медленно возбуждая, и увеличиваю темп.

Я боготворю её горячую, тугую киску, сделанную специально для меня.

Капли пота стекают вниз по моей груди и капают ей на спину. Мои движения становятся более дикими и я сильнее вжимаю в неё пальцы.

— Я собираюсь кончить, — выдыхает она.

Спасибо, блядь.

Она сжимается вокруг моей длины, вызывая мой собственный оргазм. Нехотя, я выхожу и кончаю на её задницу. Сразу же тянусь и развязываю её запястья, ласкаю пальцами красивые отпечатки, которые оставили после себя веревки. Требуется всего секунда, чтобы вспомнить, где я оставил камеру. Это должно быть запечатлено.

Я беру фотоаппарат с края кровати, перекидываю ремень вокруг шеи и первым направляюсь в ванную, чтобы намочить полотенце и помыть Холланд. Единственное, что я хочу на этом фото — это оставленный мною отпечаток на её коже. Красный, припухший и горящий.

Она тихая и спокойная, пока я вытираю её. Я не знаю, успокаивает ли жжение или наоборот — она ничего не делает в ответ. Я отступаю на шаг и поднимаю камеру, делая несколько снимков подряд. Вид только одной руки. Затем изменяю фокус, позволяя ей всё больше и больше заполнять объектив. Каждый последующий снимок гипнотизирует ещё больше, чем предыдущий. Наконец, я убираю повязку с её глаз и делаю последний снимок, на этот раз она смотрит на меня, ярко-зелёные глаза привлекают своей неземной красотой. Она всё ещё ничего не говорит. Ей не нужно. Это ясно написано у неё на лице. Она в таком же замешательстве касаемо нас, как и я. Мне это не нравится. Я понимаю это, но мне не нравится.

Иногда из-за неё так чертовски тяжело дышать.

*

Бледно-голубой свет луны светит сквозь открытые жалюзи, лаская Холланд, пока она спит. Мне всегда нравилось то, как выглядят вещи при лунном свете. В этом есть жуткое изящество, что-то интимное. Я фотографирую её всю ночь. Её лицо такое умиротворенное, каким я его никогда не видел до этого. Свободное от печали. Свободное от желания. Это она — настоящая она. То, что было похоронено под множеством слоёв боли, которую она несёт. Я годами разоблачал глубоко укоренившиеся, скрытые эмоции в женщинах. Раскрывал тяготящие их желания, освобождал наиболее тёмные страхи и самые заветные секреты. Я выявлял то, кем они были на самом деле, на фоне всего этого.

Но я ни разу не искал безмятежности.

Видя это сейчас, наблюдая за переменами во внешности Холланд, отличающимися от всего, что я думал, притягивает меня в ней — всё отчаяние и сокрушенность, — заставляют меня осознать, что я не имею понятия об её истиной благодати.

Я хочу узнать эту Холланд.

Возможно, это всё просто из-за лунного света, возможно, потому что она осталась сегодня, — я не знаю, что это и у меня нет сил думать об этом, — но всё, что я сейчас знаю, меня ни к кому так не тянуло, как к ней.

Холланд

Должно быть, это холод меня расшевелил. Май в Огайо равноценен маю в Мэне. Приятный в дневные часы, не слишком жаркий, не слишком холодный. Но, как только заходит солнце, все прелести исчезают.

Волны холодного воздуха равномерно окутывают комнату через открытую балконную дверь. Прозрачные шторы развеваются и раскачиваются, открывая небольшие, размытые проблески улицы. Я дрожу, мурашки бегут по рукам и ногам, и, укутавшись в толстое белое одеяло, заставляю себя сесть.

Мой взгляд останавливается на очертании голого Дженсена, он стоит спиной ко мне, босыми ногами на бетонной площадке. Его камера, установленная перед ним, тихо щёлкает, когда он снимает первые лучи рассвета над окружающими зданиями. Шторы продолжают колыхаться от ветра, то открывая, то скрывая его из вида.

Он, должно быть, замерз, но не проявляет никаких признаков дискомфорта. Я плотнее оборачиваю одеяло вокруг плеч и соскальзываю с кровати. Мои ноги слегка шлёпают по холодному, твёрдому древесному полу, когда я иду к открытой двери. Прислоняюсь головой к проёму и просто смотрю на него, наслаждаясь тёплым свечением его твердой плоти на свежем утреннем воздухе.

— Иди сюда, — подзывает он, не глядя на меня.

Я закрепляю одеяло и делаю неуверенный шаг на балкон. Ещё слишком рано и холодно, но я продолжаю идти, и становлюсь рядом с ним.

— Это восхитительно, не так ли? — говорит он, и пар появляется перед ним.

Я смотрю на постоянно меняющееся небо и тем, как бесчисленные оттенки света медленно освещают всё, чего касаются.

— Так и есть, — соглашаюсь я. Не уверена, что когда-либо делала это. Что когда-либо оставляла время на то, чтобы посмотреть, как свет приносит утро. К тому же, я не ощущаю никакой радости от этого. Только знакомую, щемящую боль от обиды. Солнце по-прежнему всходит и заходит каждый день. Время неизменно продолжает двигаться вперёд. Почему-то, мне это кажется не справедливым.

Большая рука Дженсена касается моей щеки, обращая мой взгляд на него. Он теплый, несмотря на отсутствие одежды, и я утыкаюсь в его прикосновение.

Он прикасается губами к моему лбу, удивляя меня этим нежным жестом. Мой желудок сжимается от чувства тревоги.

— Стой здесь, вот так, — шепчет он. — Я хочу сфотографировать тебя с восходом солнца.

Я делаю, как он говорит, и остаюсь на месте. Ветер подхватывает мои волосы, развевая их, но я остаюсь неподвижной, позволяя ему сделать снимок. Он отступает от меня на шаг и стягивает одеяло с плеч, открывая его посередине, достаточно демонстрируя мою глубокую ложбинку. Я наблюдаю за ним, пока он, плавно обернув пальцы вокруг камеры, делает несколько шагов назад и фотографирует.

— Сбрось одеяло, — отзывается Дженсен.

Здесь холодно, и мы на освещённом солнцем балконе, где любой может нас увидеть, если проснется в это время, но я даже не собираюсь с ним спорить. Я расслабляю захват, и одеяло падает на мои ноги, накрывая онемевшие пальцы.

Он нажимает на кнопку ещё несколько раз, после чего убирает её за дверь. Когда он смотрит на меня, его глаза сверкают. Я не знаю, это солнце отражается в них или страсть, заставляет их гореть так ярко.

Он подходит ко мне. Обнимает и тянет вниз, укладывая на одеяло. Любой из его соседей может выглянуть в окно и увидеть, как он ложится на меня. Увидеть, как он раскрывает меня, располагаясь между моих ног. Быть свидетелем того, как он глубоко погружает в меня свой член. Кто угодно может нас заметить.