О л ь х о в ц е в. Слазай на крышу. А потом окна покрасишь.

М и ш к а. Ну даешь ты, двойной дед!

О л ь х о в ц е в. Ты от меня дивидендов ждешь, так и я от тебя. Маленькая, а все же коммерция.

М и ш к а. Я твою внучку, Евгений Степанович, безо всякой коммерции люблю. Я за нее, если хочешь, жизнь отдам. Ну, поможешь ты мне?

О л ь х о в ц е в. Вмешиваться в чужую жизнь — не в моем понятии.

М и ш к а. Ладно, сам добьюсь, хоть не мешай.

Из дома Ольховцева доносится стук.

Опять она, Надька, тюкает…

О л ь х о в ц е в. Щепу для растопки колет.

М и ш к а. Темнишь, по бревну топор… Она ж на стене в сенях зарубки ставит. Календарь ее одинокой жизни… (Кричит.) Надьк! А, Надьк!..

Н а д я  выходит. Зябко поежилась, идет к Мишке.

Хватит стенку портить… Холодно? (Снимает пиджак, подает Наде, та молча отказывается.) Да бери! Укройся…

Н а д я (надевает пиджак; невесело усмехаясь, помахала болтающимися длинными рукавами, заметила медаль). «За трудовую доблесть»…

М и ш к а. Я еще звездочку повешу. (Обнимает Надю.) А помнишь, я с папкиными медалями бегал? Ты приехала сюда к деду в первый раз. Ох и гонял я тебя по крапиве! (Обнимает ласково, преданно заглядывает в глаза.)

Н а д я. Сейчас бы вернуться в те годы… Хоть бы и по крапиве. А потом слезы горохом — вся печаль смыта…

М и ш к а. Ты эту беспомо́щность брось. Было бы из-за кого себя заганивать! Он тебе даже не пишет, а ты за каждый день по стенке топором клацаешь.

Н а д я (как бы очнувшись, резко). Убери руки.

М и ш к а. Тише… дед задремал…

Н а д я. Руки убери! Прочь! (Отбивается от Мишки, словно крыльями размахивая руками в свисающих рукавах.)

М и ш к а. Чего дерешься? Вон какой-то волосатик смотрит…

С правой стороны, оттуда, где виднеется церковь и предполагается дорога на Корабельщики, появляется  ч е л о в е к, дочерна прокаленный солнцем, полуобнаженный, босой, с длинными, лежащими на плечах волосами и буйными бакенбардами. Трудно узнать в этом пришельце Бориса Куликова. На его лице блуждает улыбочка. С этой слегка нахальной и жалкой улыбочкой, приобретенной не при самых лучших обстоятельствах жизни, он будет потом не столько шутить, сколько говорить о серьезных вещах.

Н а д я (вскрикнула, бросилась ему навстречу). Боря!..

Б о р и с (улыбается). Привет…

Н а д я. Это что ж с тобой, Боренька?..

Б о р и с (кивнул Ольховцеву, Мишке). Здравствуйте. Плыл по реке. Кардымовка по реке ближе, а город дальше.

М и ш к а (с ненавистью). Это смотря как плыть. (Наде.) Дождалась принца!.. Фил Эспозито. Если резать тебя начнет, кричи, я прибегу. (Уходит.)

Н а д я (сияет). Сейчас умоешься, отдохнешь… А где твои вещи какие-нибудь?

Б о р и с (вынимает из кармана дырявых джинсов завернутую в обрывок газеты зубную щетку). Все тут.

Н а д я. Носить не тяжело?

Б о р и с. Нет. Кланяюсь, Евгений Степанович. (Низко поклонился.) В самом деле кланяюсь… Вспоминал я вас. Мудростью вашей проникся. Помогала. Если мерзавцам душу не подставлять — плюнуть не успевают.

О л ь х о в ц е в. Не моя это мудрость — извечная.

Н а д я. Сразу разговаривать… Пошли, пошли в дом! Баню тебе истоплю.

Б о р и с. Спасибо. (Оглянулся.) Вроде бы ничего тут не изменилось… Река вспять не потекла… Вы-то, я вижу, в порядке.

О л ь х о в ц е в. Когда внучка приезжает, почти что идиллия. Эх-хе-хе… Стары кости несу в горсти, несу-несу, никак не растрясу… (Уходит.)

Н а д я. Ты совсем-совсем нездешний… Да не хмурься ты… Морщинки появились… Смотри, чайки присели на волнах, твои подружки, им еще надо куда-то лететь, маршрут обдумать. А ты — уж на месте! Почему ты не писал?

Б о р и с. Часто менял адрес.

Н а д я. Скрывался, что ли? Но тебе ничего не грозило, оправдали тебя.

Б о р и с. Ля-ля-ля!.. Меняем дорожку. Отличный магнитофон был там у моего приятеля. Портативный «Сони». Здорово помогал нам молчать!

Н а д я. Ну, где же ты увлекался молчанием?

Б о р и с. Север — теперь уже банально. Двинул я, Наденька, на юг, в район Одессы. Ля-ля-ля!..

Н а д я. А я тебе уже не нужна была?

Б о р и с. Нужна.

Н а д я. И ты меня бросил? Тебе не жалко было?

Б о р и с. Жалко.

Н а д я. Все-таки на что ты тогда обиделся?

Б о р и с. Избави бог, чтобы я обиделся. Я — задумался. Человеку, в сущности, не много надо. Свежий воздух, глоток воды и душевный покой… Кто начальником на пристани? Тот же Зевин?

Н а д я. Зевин еще на Севере. Нет пока здесь начальника. Сейчас Варвара Антоновна совмещает с буфетом. А что?

Б о р и с. Отличная была у отца служба. Встретил корабль, проводил… Тишина, рыбалка, охота. А зимой — книги.

Н а д я. Да зимой здесь пустыня снежная!.. А дорога — так только санная. На Корабельщики.

Б о р и с. Тишина… Тишина теперь на земле дороже золота…

Н а д я. Как ты жил?

Б о р и с. Забавно…

Н а д я. Скажи, почему ты уехал?

Б о р и с. А надоело все! Ходил, ходил я Поначалу из одного кабинета в другой… Доходился. Стали пальцем на меня показывать: «Тот самый, что чертежи своровал. Папашино реноме восстанавливает». Куда ни сунусь — ответ один: успокойтесь, мост и без вас построят. Начал ваш отец, его проект? Хорошо, спасибо. А закончат другие. Коллектив!

Н а д я. Так-таки никто тебя и не слушал?

Б о р и с. Слушали. Сострадали. Да ведь все равно Бунеева нет. Есть коллектив мостостроителей, Лукашов — их-то зачем обижать? «Нас не поймут». Как тут не задуматься?.. Стал я чем-то вроде городского сумасшедшего. Разве ты не замечала этого моего состояния?

Н а д я. Заметила, когда ты сорвался, не сказав мне ни слова. Правда, в это время ты думал только о себе, а это, к сожалению, нормально.

Б о р и с. Слушать птиц — и молчать, и не видеть никого!..

Н а д я. Соскучишься — захочешь на жизнь посмотреть.

Б о р и с. А разве эти облака — не жизнь? Точка зрения — она все решает. Точка зрения на жизнь.

Н а д я. Боренька, ты не сможешь здесь… Этот покой… Ты не выдержишь!..

Б о р и с. Помнишь озеро? Давно-то как, будто не один год, а двадцать лет прошло!.. Тропинка бежала по гористому берегу, и мы были как бы вознесены и над озером и над лесом. На тебе было платьице смешное такое, все в точках и запятых, светлое, а закат выкрасил его в какой-то неправдоподобно красивый цвет. И сама ты была удивительная… Помнишь?

Н а д я. Ты помнишь, дурачок, вот что хорошо!

Б о р и с (смешался, но затем говорит с ожесточением). Все, все это было правдой: и мы с тобой на высоком берегу, и малиновое от заката озеро у наших ног, и вся эта несказанная красота и покой! Все — истинная правда, жизнь. Но в ту же самую минуту, на этом же самом месте происходила и другая жизнь, и она была не менее истинной и даже более настоящей. Цаплю ты заметила далеко впереди, у болота. Еще показала мне: посмотри, мол, розовая, как фламинго. А у этой фламинги, глядь, по обе стороны клюва лягушачьи лапки болтаются… Простодушная лягушечка глазки выпучила, а та ее цап — и привет деткам! Наши чайки хлопали крыльями, устраиваясь на ночь. Думаешь, спать? Не-ет, стеречь своих птенцов от ночного хищника, которому ведь тоже пить-есть надо…

Явственно игнорируя смысл Борисовых слов, Надя слушает его со все возрастающей радостью.