– Неужели? Даже не дадите никому высказаться от вашего имени?
Чарли постаралась, чтобы ее реплика прозвучала скорее недоверчиво, нежели осуждающе. Они проговорили с Даффи всего минут десять. Впрочем, даже этих десяти минут Чарли хватило, чтобы понять, сколь предвзято она настроена к своей собеседнице. Пока другие говорили, она обычно насмехалась над тем, как они одеты, над их привычками, их глупостью. Все это, конечно, не вслух, а мысленно, чтобы ее никто не слышал, и, возможно даже, вполне безобидно. Правда, вскоре она поймала себя на том, что у нее почти нет опыта слушать других людей так, как это полагается – или как ей казалось, это следует делать, – то есть без тайной надежды на то, что уже в первые же секунды сидящая в ней стерва найдет, во что бы ей впиться зубами.
Кстати, коли уж речь зашла об одежде, Джудит Даффи была одета довольно несуразно. Сама по себе каждая вещь была очень даже ничего, но вместе они совершенно не сочетались: кружевная белая блузка, бесформенный бордовый кардиган, серая юбка до колен (не иначе как от какого-то костюма), черные колготки и черные туфли на низком каблуке с огромными бантами – такие подошли бы женщине помоложе, но на Даффи смотрелись нелепо. Чарли так и не смогла понять, как ее собеседница пыталась выглядеть этим утром – нарядно или демократично. В результате получилось не так и не этак.
Чарли уговорила Даффи впустить ее к себе в дом, сыграв на том, что между ними много общего. Это потребовало от нее большей честности, чем она рассчитывала. В конце концов Чарли почти убедила себя, что она и эта некрасивая строгая докторша – своего рода сестры по духу, причем убедила себя до такой степени, что осуди она Даффи, тем самым осудила бы и себя, а Чарли, если честно, устала это делать. Это дело она бросила уже примерно год назад.
– К великому неудовольствию моего адвоката – никакой защиты, – сказала Даффи, – и никакой апелляции. Не хочу ни с кем вступать в пререкания – ни с Генеральным медицинским советом, ни с Расселом Мередью. И, конечно же, с Лори Натрассом, учитывая его неистребимое упрямство в деле доказательства собственной правоты. Любой, кто столкнется с ним лбами, через двадцать лет обнаружит, что все еще не сдвинулся с места. – Даффи улыбнулась.
Они с Чарли сидели на плетеных стульях без подушек в оранжерее Даффи. Вокруг было царство зелени – зеленая плитка на полу, выкрашенные в зеленый цвет стены. Из того, что Чарли видела в гостиной, зеленый был любимым цветом хозяйки дома. Из оранжереи открывался вид на длинный, ухоженный, однако лишенный растительности сад – лишь газон и пустые клумбы. Вдоль газона протянулся низкий деревянный забор, а по другую его сторону – сад примерно тех же размеров, но только с кустарником и цветами, в дальнем конце которого виднелась точно такая же оранжерея, что и у Даффи.
– Когда мое имя только сделалось притчей во языцех, я была готова объяснить мою позицию первому, кто соглашался меня выслушать. Мне потребовалось два года, чтобы заметить, что, пытаясь оправдаться, я делаю себе самой только хуже.
– Да, есть нечто разрушающее душу в попытках убедить людей, что на самом деле вы лучше, чем о вас думают, – согласилась Чарли. – Лично меня в таких случаях так и подмывало сказать: «Идите вы все в задницу или даже куда подальше».
Она не стала извиняться за грубое выражение. Если пенсионер имеет право без билета ездить в автобусе, то статус изгоя наделяет вас правом на крепкое словцо.
– Я не хороша и не плоха, – сказала Даффи, плотнее заворачиваясь в кардиган. – Как и все люди. Мы все чувствуем боль, мы все пытаемся ее избегать и подчас не замечаем, как причиняем ее другим. Многие из нас в тот или иной момент нашей жизни нарочно причиняют ее другим людям – кто-то сильнее, кто-то слабее.
– Боюсь предстать в ваших глазах этакой нахалкой… Вы могли бы побороться за свою работу и репутацию на заседании Генерального медицинского совета, но сказанное вами все равно было бы верно.
– Вердикт Совета не изменит того, кто я такая, – как, впрочем, и общественное мнение, – сказала Даффи. – Даже одиночество и душевная боль. Именно поэтому я и прекратила любые попытки.
– То есть вам теперь все равно, что думают о вас люди?
Даффи подняла глаза к стеклянной крыше оранжереи.
– Если я скажу, что да, это прозвучит, как будто другие люди мне совершенно безразличны, что, разумеется, не так. Но… большинство людей неспособны сформировать обо мне разумное взвешенное мнение. Они не видят дальше того, что я сказала или сделала.
– А разве не из этого складывается личность? – полюбопытствовала Чарли. – Человек – это сумма того, что он говорит и делает, не так ли?
– Вы ведь сами в это не верите, – изрекла Джудит Даффи голосом озабоченного врача. Чарли даже представила: она сейчас достанет блокнот и ручку и пропишет ей какое-нибудь мощное средство по изменению сознания. Ради вашего же блага, дорогая.
– Если честно, я слишком мелкая личность, чтобы задумываться об этом, поэтому не стану даже притворяться, будто у меня есть ответ.
– Что самое лучшее из того, что вы сделали в этой жизни?
– В прошлом году я в некотором роде спасла жизни троих человек.
– Я пропущу «в некотором роде», это в вас говорит скромность, – заявила Даффи. – Вы спасли три жизни.
– Думаю, что это можно назвать и так, – ответила Чарли и вздохнула. Она не слишком любила вспоминать об этом. – Мы с коллегой спасли жизни двоих людей, хотя тот, кто пытался отнять у них жизнь, в конечном итоге убил…
– Можете не уточнять, – улыбнулась Даффи. – Вы спасли жизни.
– Думаю, что да.
– Я – тоже, и не один десяток. Точно не скажу. Однако многие дети не дожили бы до взрослого возраста, не убеди я суд забрать их из семей, где им было просто не выжить. Есть ли больший дар, чем дар жизни, когда той что-то угрожает? Думаю, что нет. И вы, и я преподнесли этот дар, причем не один раз. Разве после этого мы не величайшие люди на свете?
– Боже, надеюсь, что нет, – усмехнулась Чарли. – Если я – лучшее, что есть в этом мире, боюсь, мне придется прибегнуть к космическому туризму.
– Наши достижения говорят о нас не больше, чем наши ошибки, – изрекла Даффи – Мы – всего лишь те, кто мы есть. И кто возьмется сказать, что это на самом деле значит?
– Вы могли бы сказать то же самое про Хелен Ярдли. По вашему мнению, она убила своих детей.
– Я и сейчас так считаю.
– Но ведь по вашей же собственной теории, это не она? Это худшее из того, что она сделала, но это еще не значит, что она убийца.
– Верно, не значит. – Голос Даффи зазвенел новой энергией. – Как жаль, что многие этого не понимают. Матери, убивающие собственных детей, отнюдь не злобные монстры. В большинстве случае они угодили в крошечный ад своего разума – ад, из которого они не могут бежать и о котором им не с кем поговорить. Очень часто они ловко скрывают этот ад от других, убеждают окружающих, даже своих близких, что они нормальны и счастливы. – Даффи поерзала на стуле и продолжила: – Полагаю, вы не читали автобиографию Хелен Ярдли «Только любовь»?
– Отчего же, как раз читаю.
– Вы заметили, скольких людей она называет слепцами и глупцами лишь потому, что они не обратили на нее внимания, хотя якобы прекрасно знали, что она не убивала своих мальчиков? Разве стала бы детоубийца так убиваться? А значит, всем должно было быть понятно, как она любила своих детей.
Чарли кивнула. Эти доводы, когда она прочла их в книге, не произвели на нее впечатления. Горе, даже самое глубокое, при желании можно изобразить, не так ли? – было первое, что пришло ей в голову.
– Матери, душащие собственных детей, обычно их любят – подчас гораздо сильнее, нежели матери, которые никогда не причинят зла своему ребенку. Согласна, это с трудом укладывается в голове, но это так. Да, обычно они убиты горем – причем вполне искренне. Они страдают, их жизнь летит под откос – точно так же, как невинные матери, потерявшие младенца, скажем, от менингита. При этом я отнюдь не имею в виду спорные случаи. Я имею в виду многих женщин, которых встречала за время моей профессиональной деятельности и которые признавались мне, что им было так тяжело, что они, не видя для себя иного выхода, душили младенца подушкой, или бросали его под поезд, или выбрасывали из окна. За редким исключением, все эти женщины потом были убиты горем. Они сами хотели умереть, не видя для себя смысла в дальнейшей жизни.
