Меррилс действительно сделал все что мог.

Меррилс: Давайте уточним. Вы утверждаете, что, на ваш взгляд, невозможно, что дети – более чем один ребенок, – родившиеся от одних и тех же родителей и жившие в одном и том же доме, умерли от естественных причин?

Даффи: Я так не говорила.

Меррилс: Ибо я могу привести вам несколько случаев семей, в которых имели место более одного случая СВДС, без каких-либо намеков на преступный умысел.

Даффи: Вы путаете термины. Естественные причины и СВДС – это отнюдь не одно и то же. В семье, где присутствует ген гемофилии, например, высока вероятность того, что кто-то из родственников умрет по причинам, имеющим отношение к этой болезни. Это и будут естественные причины. Когда же таковых нет, когда мы не можем объяснить, что повлекло за собой смерть младенца, мы называем это СВДС.

Меррилс: Хорошо, пусть это будет СВДС. Скажите, по вашему мнению, возможно, что в одной семье может иметь место более чем один случай?

Даффи: Разумеется.

Меррилс: Поясняю: по вашим словам, разумеется, возможно, что в одной и той же семье жертвами СВДС может иметь место более чем один случай?

Даффи: Да, такое возможно.

Меррилс: Тем не менее всего пару минут назад вы сказали нечто совершенно противоположное?

Даффи: Неправда. Я сказала, что…

Меррилс: Вы сказали, что «крайне маловероятно, почти невозможно», что Морган и Роуэн оба умерли в результате СВДС.

Даффи: Я имела в виду, что…

Меррилс: Вы сказали – и присяжные это подтвердят, – «крайне маловероятно, почти невозможно», что в семье Ярдли одновременно имели место два случая СВДС.

Даффи: Я этого не говорила.

Меррилс: Доктор Даффи, я уверен, что присяжные озадачены не меньше, чем я, ибо мы все слышали ваши слова.

На этом вопросы закончились. Мое сердце стучало, словно копыта испуганной лошади. Слава богу, подумала я. Теперь присяжные поймут, какая жуткая лгунья эта доктор Джудит Даффи. Разве можно серьезно относиться к ее мнению, когда Рейбен Меррилс только что поймал ее на вопиющей лжи? Увы, стоило мне посмотреть на Пола и Нэда и увидеть, что оба сидят хмурые, как на мое воодушевление набежало темное облако.

Позднее я узнала, что они серьезно встревожились о том, какой эффект могло произвести на присяжных повторение той злополучной фразы. Хотя Меррилс быстро и убедительно показал, что Даффи бессовестно лжет, он дважды повторил ее слова о том, что одновременная гибель обоих мальчиков в результате СВДС – это «крайне маловероятно, почти невозможно». Позднее Нэд сказал мне, что самый лучший способ заставить кого-то во что-то поверить, – это несколько раз повторить одни и те же слова.

– Контекст, в котором они прозвучали, не так важен, – сказал он. И оказался прав. Какая же я была наивная!

Раз за разом в течение судебного разбирательства присяжные слышали эту фразу «крайне маловероятно, почти невозможно». 5 ноября я этого не знала, и вот теперь должна провести девять лет жизни за решеткой. А все из-за нескольких слов, сказанных доктором Джудит Даффи, которая от меня не слышала ни единого слова.

24 октября 2004 года

24 октября ко мне в тюрьму, чтобы взять у меня интервью, приехала журналистка газеты «Дейли телеграф». Пол пошутил, что, мол, теперь я такая знаменитость, что журналисты вынуждены дожидаться очереди, чтобы повидаться со мной. Кстати, тюремные служащие так меня и называют: «наша местная знаменитость».

Здесь, в Геддам-Холле, буквально все проявили ко мне участие. Все понимали, что я невиновна, – приятное разнообразие после Дарема, где меня ненавидели и всячески унижали. Я знала: за эту перемену отношения ко мне я должна благодарить Лори. Он развернул настоящую кампанию в мою поддержку. Даже такой осторожный человек, как Нэд, пробормотал, что наша апелляция в феврале следующего года может оказаться успешной. Там, на воле, Лори в буквальном смысле творил чудеса. СНРО с каждым днем набирала силу.

Я же была так морально подавлена, что вряд ли чем-то могла им помочь из-за тюремных стен. Однако Лори держался героем и постоянно твердил, мол, все знают, что СНРО – наше с ним совместное детище. Я не могла дождаться той минуты, когда, наконец, выйду на свободу и смогу помогать женщинам, попавшим в такую же жуткую ситуацию, что и я, женщинам, которых наше хваленое правосудие предало и бросило на произвол судьбы. Их было много, и я испытывала к ним любовь и сострадание. Я слышала, что к нам в Геддам скоро переведут Рейчел Хайнс. Ее случай был идентичен моему: невиновная мать, получившая тюремный срок за смерть детей, которых она не убивала. Недавно ей было отказано в праве на апелляцию. Узнав об этом, я едва не разрыдалась.

В тюрьме я могла занять себя лишь одним – писать, и вскоре полюбила это занятие. Поначалу я согласилась вести дневник лишь потому, что об этом меня попросил Лори, но стоило мне начать, как я уже не могла остановиться.

Я сказала журналистке из «Телеграфа», что не теряю надежды в один прекрасный день опубликовать книгу о моей жизни, в которой опишу все, через что я прошла. Та кивнула, как будто это было вполне естественное, вполне ожидаемое желание. Не уверена, что она поняла, как это для меня важно. Сама она только и делает, что пишет, ведь это ее работа. Я же после окончания школы не написала ни строчки. Но журналистка была такая милая, что я даже дала ей взглянуть на мои черновики.

– Ужасно, не правда ли? – пошутила я.

– Стихотворение прекрасно, – похвалила она. – Честное слово.

Я рассмеялась. С тем же успехом она могла сказать «да, Хелен, твой стиль ужасен». Стихотворение – единственное, что она похвалила из написанного. Кстати, в отличие от всего остального, оно было написано не мной. Я откопала его в одной антологии в тюремной библиотеке. Оно показалось мне прекрасным, поэтому я села и переписала его в себе в блокнот в качестве источника вдохновения. На самом деле его автор – некая Фиона Симпсон, и называется оно «Якорь спасения».

«Постящиеся женщины в своих кельях осушили соты своего мозга до последней сахарной капли здравого смысла, превратив череп в пустой посеребренный сосуд, где любовь могла бы обитать, словно кукушка…

Спросит ли хоть кто-нибудь, как ей, помимо этой преданности, удалось отгородиться от того, как мы живем, как удалось стряхнуть с себя соблазны мира, чтобы стать той, как требует ее ревнивый возлюбленный?

И все же внутри трепещет крыльями птица, случайно залетевшая, или же дар безумной благодати, вкус чего-то сладкого… Пустое бытие, комната с белыми стенами».

Я плохо понимала, о чем это стихотворение. Но с первой же секунды, как только его прочла, я поняла: оно многое для меня значит. Оно стало одним из самых бесценных моих сокровищ. Мне казалось, будто оно написано про меня. Стихотворение было про женщин в кельях, а я тоже была женщиной в келье – пусть даже временно. Особенно мне нравились последние строки, так как они были полны надежды. Мне казалось, что именно это и хотела сказать их автор: даже когда вас заперли и все у вас отняли, единственное, что остается, – это надежда. Надежда – это птица, что все еще трепещет крыльями, «случайно залетевшая, или же дар безумной благодати, вкус чего-то сладкого». И поскольку человек потерял все, в его жизни, которая теперь «комната с белыми стенами», надежда, пусть даже самая крошечная и хрупкая, может показаться огромной, сладкой и мощной, потому что она – единственное, что у него есть.

По ночам, лежа на тюремной койке, я плакала по моим детям и представляла себе, как в темноте рядом со мной трепещут крылья надежды.

Суббота, 10 октября 2009 года

– То, что меня спишут в утиль, – это давно принятое решение, – сказала Джудит Даффи. – Это случится, даже если я стану на свою защиту, а так как я не собираюсь…