– Я прочла твою статью, – говорю я Лори. – «Врач, которая лгала».

Вот видишь? В том, что касается меня, секс, любовь – это всего лишь телесные функции. Вообще-то, я забыла и о том, и о другом. Это – тривиальности, которые втискиваешь в промежутки между созданием блестящих, достойные наград кинолент.

– Лучшее, что я когда-либо написал, – отзывается Лори.

– Что? Ах да, статья…

Трудно сосредоточиться, когда каждый дюйм твоей кожи как будто потрескивает от разрядов электричества. Ощущение такое, будто летишь в космосе, высоко над реальным миром и обычными смертными, населяющими нашу землю. Сосредоточься, Флисс. Будь взрослым человеком.

– Я не уверена, что статью следует печатать в ее нынешнем виде, – говорю я.

– Спасибо тебе, Лев Толстой, – усмехается Лори.

– Я серьезно. В данный момент она производит впечатление… предвзятой. Злой. Тебе как будто доставляет удовольствие постоянно втыкать в Даффи нож. Разве такие вещи… не ослабляют твоей позиции? Не подрывают твоих доводов? Ты изображаешь Джудит Даффи законченной злодейкой, зато каждого, кто против нее, рисуешь этаким безупречным, умным и надежным героем. Я потеряла счет восторженным прилагательным, какими ты удостаиваешь тех, кто заодно с тобой. Послушать, что ты говоришь о докторе Расселе Мередью, так он – само второе пришествие. От всего этого твоя статья становится похожа на сказку, в которой действуют прекрасные принцы и кровожадные злодеи. Не лучше ли представить факты и дать им возможность говорить самим за себя?

– Скажи мне, что ты не станешь брать интервью у Джудит Даффи! – рявкает на меня Лори.

Я не могу этого сделать и поэтому продолжаю читать нотации.

– Ты пишешь, что друзья и родственники Хелен Ярдли и Сары Джаггард – «настоящие эксперты», люди, которые по-настоящему их знали. Ты намекаешь, что Джудит Даффи следовало принять к сведению, когда эти люди говорили, что Хелен и Сара невиновны…

– Я не просто намекал на это.

– Но это безумие, – возражаю я. – Людям неприятно думать, что те, кого они любят, – убийцы. Это плохо на них влияет, разве не так? Ведь это же их лучшая подруга, жена, приходящая няня… Разумеется, их мнение будет необъективным и ненадежным. Иначе не бывает. Если самые близкие и дорогие люди – это, по-твоему, настоящие эксперты, то как насчет Ангуса Хайнса? Он считал, что Рей виновна, но это почему-то не пошатнуло твою уверенность – точно так же, как мнение Пола Ярдли или Гленна Джаггарда оказалось бессильно пошатнуть уверенность Джудит Даффи.

Лори встает.

– Скажешь еще что-то, прежде чем уйти?

Он выпроваживает меня, а все потому, что у меня неправильное мнение. Но, может, он в любом случае выставил бы меня вон…

– Да, – отвечаю я.

Пусть видит, что он не запугал меня. Какое-то безумное мгновение меня так и подмывает сказать ему, что я знаю это из собственного опыта, худшего в моей жизни. Невозможно быть объективным, когда речь идет о виновности близкого человека. Это попросту невозможно. В отдельные дни я думаю, каким насквозь прогнившим человеком, едва ли не злодеем, был мой отец. В другие же склонна думать, что на нем нет и капли вины, и меня охватывает такая тоска по нему, что мне кажется, будто я тоже давно мертва.

– Мне не нравится та часть статьи, где о матери Бенджамина Эванса говорится как о матери-одиночке и проститутке, – наконец, говорю я. – Ты как бы намекаешь, что это дает основания полагать, будто ребенка трясла не Дорна Ллуэллин, а…

– Ты прочла устаревший вариант статьи, – обрывает меня Лори. – Редактор «Бритиш джорнализм ревью» был того же мнения, что и ты, и поэтому я выбросил этот кусок. Я скину тебе по электронке правленый вариант, в котором нет ни слова о том, что Рианнон Эванс – проститутка, которая при каждом удобном случае поет похвалу Джудит Даффи и хотела бы, чтобы Дорна Ллуэллин оставалась в тюрьме до конца своих дней.

– Не сердись на меня, Лори.

Он миролюбиво фыркает.

– Ты хоть знаешь, с какой легкостью твоя работа может сделать тебе ручкой? Продолжай искать встречи с Джудит Даффи, и так оно и будет. Если ты думаешь, что я закрою на это глаза и позволю тебе и ей превратить мой фильм в средство подачи ее искаженного…

– У меня и в мыслях нет делать ничего подобного! – кричу я ему. – Я хочу поговорить с ней, только и всего. Я же не говорю, что ты ошибаешься на ее счет. Да, она – стерва, согласна. Но я хочу знать, что она за стерва, если я взялась делать фильм о том зле, которое она натворила. Что ею руководило? Благие намерения или предрассудки? Она глупа? Или прожженная лгунья?

– Да! Она, мать ее, прожженная лгунья, которая губит людям жизнь. Ты будешь держаться от нее подальше? Я в последний раз тебя спрашиваю!

Он на самом деле такой нетерпимый, что не желает слышать ничьих мнений, кроме своего собственного? Или это он заботится обо мне? Если да, значит ли это, что он меня любит?

Фелисити Бенсон, тебе положено презирать себя.

Я это в шутку. Происходящее в данный момент самобичевание гораздо сложнее, чем просто безответная любовь.

Я бы отдала все на свете за возможность сказать Лори то, что он жаждет от меня услышать, чтобы мы оба были счастливы. Но я не могу сделать из себя послушную идиотку, так как это доставит ему радость. Если я снимаю этот фильм, а мне кажется, что я это делаю, то я хочу делать это по-своему.

– Я только что поняла, – говорю я. – Поняла, почему я люблю тебя. Потому, что у нас много общего. Мы оба – и ты, и я – относимся ко мне как к полному ничтожеству.

Слава богу, я это сказала. Отныне я уже больше не ничтожество.

– Люблю? – произносит Лори таким тоном, каким любой нормальный цивилизованный человек произнес бы «геноцид?» или «некрофилия?» – с омерзением и гадливостью.

Я беру свою сумочку и молча выхожу из дома.

На улице я ловлю такси и не сразу вспоминаю собственный адрес. Когда машина трогает с места и я снова обретаю способность дышать, я включаю телефон и вижу два сообщения. Первое от Тэмсин: «Ты большая, большая, большая дура!». Второе – голосовое сообщение от детектива-констебля Саймона Уотерхауса.

Четверг, 8 октября 2009 года

Сэм Комботекра поймал себя на мысли, что ему не нравится, как Грейс и Себастьян Браунли держатся за руки. Это отнюдь не нежность, а скорее решимость вдвоем занять оборонительную позицию перед лицом врага. Казалось, мгновение – и они оба бросятся в бой.

– Пороховой след, – недоверчиво произнесла Грейс.

Сэм был готов спорить на что угодно, что такие слова прозвучали в этой комнате с высоким потолком впервые. Супруги Браунли, похоже, считали, что старинный дом должен быть заставлен старинной мебелью, а типичный представитель георгианской эпохи выбрал бы только изысканные обои с цветочным рисунком. Что касается эпохи нынешней, то ее можно изгнать, если хорошенько постараться.

Приемная мать Пейдж Ярдли была невысокой худощавой женщиной со светло-каштановой стрижкой. Муж, наоборот, был рослым, с лысиной на макушке и рыжеватой порослью над ушами, что наводило на мысль, что окончательно расставаться с шевелюрой он не хотел. Они с женой работали в одной и той же юридической конторе в Рондесли, где в свое время и познакомились, о чем они сообщили Сэму. Себастьян Браунли дважды упомянул о том, что был вынужден закончить работу на три часа раньше обычного, чтобы успеть домой для этого разговора. И он, и Грейс все еще были в деловых костюмах, в каких утром вышли из дома.

– Вас ни в чем не подозревают, – заверил Сэм Грейс Браунли. – Это рутинное дело. Мы опрашиваем всех, кто знал Хелен Ярдли.

– Мы не знали ее, – сообщил Себастьян. – Мы никогда в глаза не видели эту женщину.

– Я в курсе, сэр. Тем не менее вы и ваша жена уникальным образом связаны с ней.

– Мы согласны, – выдавила из себя Грейс. – Ищите этот ваш пороховой след или что вам от нас нужно, и поскорее закругляйтесь. Я бы не хотела видеть вас здесь еще раз.