Саймон уставился в пол. Он был не настолько глуп, чтобы принять обвинение в бесчувственности за доверие.

– В книге говорится далеко не все, – продолжил Пруст. – Я мог бы и сам написать книгу. Я был в больнице, когда Хелен и Пол дали согласие на то, чтобы Роуэна отключили от системы жизнеобеспечения. Вы этого не знали? Мозг малыша был мертв. Для него уже ничего нельзя было сделать, вообще ничего. Вы знаете, что я там делал?

Мне наплевать. Расскажи кому-то другому, кто не скажет, что ненавидит тебя до судорог.

– Меня отправили туда забрать обоих Ярдли и привезти их на допрос. Это был приказ Бэрроу. Нам позвонила медсестра из детского отделения, через час после того, как они привезли Роуэна, и обвинила Хелен в покушении на убийство ребенка. Роуэн перестал дышать, причем не в первый раз за свою короткую жизнь. Когда малыша положили в больничную палату, его показатель по шкале комы Глазго равнялся пяти. Ему поставили капельницу и подняли этот показатель до четырнадцати. – Пруст посмотрел на Саймона так, как будто внезапно вспомнил о его присутствии. – Пятнадцать – это норма. Какое-то время казалось, что все будет в порядке, но затем состояние ребенка резко ухудшилось. Хелен и Пола даже не было в палате, когда показатель комы снова начал падать. Хелен была в отчаянии, и Полу пришлось ее вывести. Ее даже не было в палате, – медленно повторил он. – Если это не ставит под сомнение ее виновность, я хотел бы знать, что тогда?

– У медсестры были какие-либо доказательства того, что Хелен пыталась убить сына? – спросил Саймон. Единственный способ не сорваться заключался в том, чтобы, заполняя лакуны в этой истории, вместо Снеговика сосредоточить внимание на обоих Ярдли. Он не изливает душу, он просто встраивает тебя в контекст. Расслабься.

– В больнице хорошо знали Хелен и Пола, – добавил Пруст.

– Сначала у Моргана, а затем у Роуэна было несколько случаев очевидной угрозы жизни. У обоих мальчиков время от времени по непонятным причинам, которые никто не мог объяснить, приостанавливалось дыхание. Некий врожденный биологический порок, я полагаю, – самое убедительное объяснение, но оно не пришло в голову этой паникерше, которая позвонила в полицию. Она звонила дважды, во второй раз через несколько часов после первого звонка. Анонимно – не сомневаюсь, что ей было стыдно за свое позорное поведение. Ей не давало покоя, что мы не стали обращать внимания на ее первую попытку клеветы.

Всякий раз, когда Саймон слышал фразу «не сомневаюсь», его самого тотчас охватывали сомнения. Разве не могло состояние ребенка резко ухудшиться в результате травмы, ранее нанесенной одним из родителей, даже если этого родителя не было с ним рядом, когда такое ухудшение произошло? Он хотел спросить, было ли у Моргана и Роуэна Ярдли что-то еще, помимо очевидных признаков угрозы жизни, что дало бы больничному персоналу основание заподозрить их мать. Но вместо этого он сказал:

– Об этом должны знать все, кто расследуют это убийство. – Отчаянная попытка заблокировать откровения шефа. Он был не в состоянии дальше слушать истории Пруста, которые тот вряд ли стал бы рассказывать Сэму Комботекре, Селлерсу или Гиббсу. – В свободное от работы время все должны ознакомиться с предысторией случившегося: суд над Хелен Ярдли, апелляция…

– Нет, – сказал Пруст и встал. – Не стоит; пока нет причин полагать, что ее смерть как-то связана со всем этим. С тем же успехом это может быть связано с ее внешностью, а не с годами, проведенными в тюрьме. Джудит Даффи, Сара Джаггард, Рейчел Хайнс, Лори Натрасс – поговорите с этими четырьмя людьми, но больше ни с кем из вашего списка пока не встречайтесь. Если мы можем избежать проверки судей Элизабет Гейлоу и Денниса Уилсона на предмет порохового следа, то давайте воздержимся от нее. Ладно, пусть это будут шесть человек. Добавьте еще двоих – допросите Грейс и Себастьяна Браунли.

Мне пока ни разу не встречался присяжный, одержимый судебным слушанием, в котором он принимал участие тринадцать лет назад, но как вам параноидальные приемные родители, опасающиеся, что когда-нибудь их дочь захочет ближе познакомиться со своей биологической матерью, причем эта мать не кто иная, как достойная восхищения Хелен Ярдли?

Пруст кивнул. Похоже, он принял решение.

«На каком этапе он решил, что она невиновна? – задумался Саймон. – В первый раз, когда лично познакомился с ней? Или даже раньше?»

Была ли его неизменная поддержка Ярдли разновидностью упрямства, чем-то вроде неприличного жеста в лицо суперинтенданту Бэрроу, уверенному в ее виновности? Или Пруст был влюблен в Хелен Ярдли? Саймон вздрогнул. Его покоробила сама мысль, что у Снеговика могут иметься какие-то чувства. Он предпочитал думать о начальнике как о бездушной машине, создающей проблемы, живой лишь внешне, но никак не внутри.

Саймон протянул руку за своим списком. Стоит оставить его здесь, как этот листок полетит в мусорную корзину.

– Когда я приехал в больницу и увидел, что там происходит, я первым делом позвонил Роджеру Бэрроу, – сказал Пруст, вновь усаживаясь в кресло – он еще не закончил с Саймоном. – Тогда он еще не был суперинтендантом, да и теперь лучше б он им не был. Я позвонил ему и сказал, что не смогу привезти Хелен Ярдли на допрос. «Она только что подписала согласие на отключение сына от системы жизнеобеспечения, – сообщил ему я. – Сейчас, на глазах у них с мужем, умрет их ребенок. Он вне себя от горя». Хелен была невиновна в убийстве, но даже если и была… – Снеговик замолчал и сделал глубокий вдох. – Допрос мог подождать до тех пор, пока не скончается ее сын. Почему с ним нельзя было подождать? Какая разница, сколько времени пройдет, час или два?

Саймон услышал собственное дыхание – так тихо было в комнате.

– «Если она вам нужна, поручите это кому-нибудь другому», – сказал я. «Нет, нет, – ответил Бэрроу. – Вы правы. Сходите, поешьте, выпейте пинту пива, успокойтесь», – сказал он, как будто я проиграл деньги в тотализаторе или что-то в этом роде. – Вы правы. Привезти мать в участок можно и позже». Он хотел, чтобы я не путался у него под ногами, только и всего. Когда я вернулся в больницу, врачи сказали мне, что два полисмена увезли Хелен и Пола на допрос, увезли всего через несколько минут после того, как я от них ушел. Хотя они кричали, их буквально выволокли оттуда, совсем как каких-то… – Пруст покачал головой. – А Роуэн…

– Был мертв? – невольно вырвалось у Саймона. Неловкость грозила вот-вот обернуться паникой. Ему был нужен свет и воздух. Зачем ему все это выслушивать? Увы, он не смог найти подходящих слов, чтобы прервать этот поток излияний. Это было сродни атаке. Неужели Пруст задумал ее заранее? Неужели от него не скрылось, что с годами Саймон стал невосприимчив к его насмешкам, и решил сделать принудительную доверительность своим новым оружием?

– Роуэн умер, когда никого из родителей не было рядом, – сказал Пруст. – В полном одиночестве. Наполняет ли это вас, Уотерхаус, гордостью за род человеческий? Думаю, да.

Слова сопровождал жест, дававший понять, что ответ не ожидается.

Саймон пулей вылетел из кабинета, без единой мысли о том, куда он пойдет. Сортир. Ноги знали куда идти, в отличие от мозга. Саймон буквально влетел в туалет. Он успел заскочить в кабинку и закрыться на задвижку, прежде чем струя рвоты согнула его пополам.

Последующие десять минут, он провел там, извергая из себя черный кофе и желчь, думая лишь одно: меня от тебя тошнит. Меня от тебя, мать твою, тошнит.

Четверг, 8 октября 2009 года

Я нахожусь в кабинете Лори, когда меня кто-то громко зовет по имени. Я думаю о Рейчел Хайнс и застываю на месте, как будто неподвижная поза может сделать меня невидимой. Крик раздается снова, и я узнаю голос – это Тэмсин.

Я шагаю в приемную и застаю самый конец некоего странного танца. Не будь я в курсе событий, я могла бы подумать, что Майя и Тэмсин исполняют некий хореографический номер – всякий раз, когда Тэмсин делает шаг вперед, Майя блокирует ей путь или выставляет руку, чтобы ее остановить.