Кит и Мик крепко прикипели друг к другу, и они — друзья более 50-и лет. И им вовсе не нужно, чтобы я напоминал им, как я иногда делаю: «Лучше сядьте и начинайте сочинять что-нибудь вместе — вы задолжали миру еще несколько песен».

Во время ссор в 80-х кому-то надо было сказать им, что они нужны всем. И хотя они уже не разговаривали друг с другом, они по-прежнему разговаривали со мной. Я стал посредником, который передавал послания от одного к другому.

То же самое случилось, когда в 1978-м Кит и Билл перестали разговаривать друг с другом на несколько лет. Билл был зол на Кита из-за наркотиков, а Кит был зол на Билла из-за того, что не желал, чтобы кто-нибудь напоминал ему о его проблемах с наркотиками. Я подумал, что это — просто безумие, и поскольку они оба разговаривали со мной, я заставил их обоих прийти ко мне в номер и помириться. Кит сказал Биллу: «Я тебе никогда не нравился», а Билл сказал Киту: «Ты мне никогда не не нравился», и этот диалог стал завершением их вражды.

Я решил действовать решительно. Однажды вечером в 1988-м, когда я разговаривал по телефону с Китом, мне выпал такой шанс. Он находился на островах, и мы говорили о нем, о Мике и о группе, и тут зазвонил другой телефон. Это звонил Мик из Нью-Йорка: он хотел сказать мне, что он звонил Киту, но Кит не отвечал на его звонки.

Он сказал: «Я просто не могу к нему прорваться».

Я ответил: «Я с ним только что говорил».

Мик сказал: «Он не хочет разговаривать со мной».

Я ответил: «Уверяю тебя, он поговорит с тобой. Я перезвоню». Я повесил трубку с Миком и позвонил Киту, чтобы сказать: «Вам, ребята, надо разобраться — Мик очень хочет поговорить с тобой».

Кит сказал: «Я подумал, что он не хочет…»

Я ответил: «Но он хочет, и он позвонит тебе прямо сейчас».

Так что я повесил трубку с Китом и снова позвонил Мику, чтобы сказать: «Он готов. Звони ему сейчас. А когда вы закончите, перезвони мне».

Спустя полчаса Мик снова вышел на линию, чтобы сказать мне: «Мы разговариваем — ничего такого, просто кое-какие преувеличения в прессе». А потом позвонил Кит: «Мы разговариваем».

Я почувствовал серьезное облегчение — не просто потому, что это означало, что группа больше не будет страдать, но также и потому, что я знаю, насколько эти двое важны друг для друга и для всех остальных. Плюс ко всему мне надоело быть посредником — эта работа заняла у меня слишком много времени.

Еще во время той перебранки — в середине 1985-го — в Нью-Йорке мне позвонил Дилан и спросил, не хочу ли я сыграть на благотворительном концерте с ним. Я согласился, потому что мне всегда было очень приятно делать что-либо с Бобом, и спустя немного времени он появился в моем доме на Уэст 78-й Стрит, чтобы поговорить о песнях, которые мы могли бы сыграть. Я знал все его песни, но ни разу не играл их со сцены. Он показывал мне аккорды, когда я поинтересовался: «Как насчет пригласить к нам и Кита тоже?»

Дилан ответил: «Да, о-кей», так что я позвонил Киту и начал объяснять, что я здесь с Бобом Диланом, как вдруг Кит выпалил: «Который Боб? Иди ты на …»

Я ответил: «Дилан пригласил меня поиграть на одном благотворительном концерте, и я приглашаю туда и тебя, сейчас он внизу в моей студии», но Кит был в одном из своих обычных настроений, а когда это случается, то бывает неплохо, когда ты находишься в другой стране.

Я сказал Бобу: «Я не уверен, что Кит согласится, так что если ты будешь доволен только моей компанией…»

Он все просек и снова начал показывать мне аккорды и проигрывать свои песни. Спустя два часа позвонил дверной звонок, я открыл дверь, и увидел там Кита, который воскликнул: «Так какого *** тебе надо?» Обалдеть.

Я сказал: «Боб внизу, будь с ним повежливее».

«Ну да, — Кит поинтересовался: — Какого *** он делает с моим товарищем?»

Я умолял: «Кит, пожалуйста, просто сойди вниз и поздоровайся».

Он проследовал за мной вниз, вошел в студию и раскрыл руки в объятиях: «Боб… как здорово видеть тебя здесь!»

Мы втроем начали репетировать и прошлись почти по всему каталогу Дилана. Мы с Китом играли все эти риффы, а Дилан продолжал вопрошать: «Откуда вы их все знаете?»

Кит отвечал ему: «Ты же сам сочинил их, тупица».

В конце концов мы стали учить его тому, чему он научил нас.

В день концерта подъехал лимузин, чтобы подвезти Кита и меня к моему дому. Мы с Китом не были слишком уверены в том, что так надо, и просто следовали повсюду за Бобом, чтобы помочь ему. Тут остановился грузовик, который вела дочь Боба, и Боб запрыгнул в него с вопросом: «Вы едете? Мы играем в Филадельфии, мужик».

«Филадельфия?» — Это было за 145 км отсюда, и дорога могла отнять у нас где-нибудь час с половиной, не считая времени, чтобы выехать из Манхэттена.

Боб сказал: «Следуйте за нами».

Так что мы с Китом сели в лимузин и сказали водителю: «Езжай за этим грузовиком».

Кит посмотрел на меня и сказал: «Хотелось бы, чтобы это, на…, оказалось неплохо».

Это оказалось лучше, чем просто неплохо: это был «Live Aid». На стадионе «Уэмбли» в Лондоне было 72 тыс. человек, а 92 тыс. — там, где мы играли — на стадионе им. Джона Ф. Кеннеди в Филадельфии, плюс полтора миллиарда человек смотрели прямую трансляцию в сотнях стран, и всё это — ради сбора средств голодающих в Эфиопии.

Шоу завершилось выступлением Боба Дилана, которого сопровождали Кит и я. Находясь на ступеньках сцены, Боб повернулся к нам и сказал: «Давайте сыграем «Blowin’ In the Wind» («На крыльях ветра»)».

Я спросил: «Что?» Он повторил: «Мы сыграем «Blowin’ In the Wind»», и к тому же было слишком поздно спорить с ним, потому что мы вышли на сцену.

Я просто не мог в это поверить: ведь что это была единственная его песня, которую мы не репетировали.

Прямо на середине песни одна из струн на гитаре Боба лопнула. Я увидел это, задумался на миг, снял свою гитару и протянул ему, а сам остался перед всем этим народом играющим на гитаре из воздуха. Меня окликнули сзади и вручили мне разбитые остатки «топора», на котором я смог бы сыграть слайдом. Когда мы закончили нашу последнюю песню, то повернулись назад, чтобы, к нашему удивлению, увидеть, что за нами собрались все участники концерта — они дышали нам в затылки.

В декабре 1985-го Мик, Кит, Билл, Чарли и я испытали, наверное, самую большую эмоциональную потерю, которую мы как группа когда-либо несли: Ян Стюарт скончался в возрасте всего 47-и лет. Я не говорю, что смерть Брайана не повлияла на них, но Брайан, когда он умер, был вне группы, а Стю всегда был сердцем «Стоунз».

Когда Эндрю Луг Олдэм стал менеджером «Стоунз» и понизил его в должности, Стю принял это как должное, со своим шотландским юмором, и так и пошло по жизни. Он любил свою музыку, особенно буги-вуги, и никогда по-настоящему не любил рок-н-ролльную жизнь. Когда мы хотели, чтобы он сыграл с нами в такой-то песне, он соглашался сыграть, только если ему нравилась музыка. Сейчас можно сказать, что ему действительно нравилось в те первые дни, когда он заведовал гастролями группы — он бронировал им отели настолько далеко от места проведения концерта, чтобы парни смогли погоняться за девчонками, но подозрительно близко к площадкам для игры в гольф. Спустя годы мы все переселились в большие дома, и у Стю тоже появились деньги, но он оставался жить в том же доме, где и всегда жил.

Он был отличным парнем с большим подбородком, он любил называть Джо «Цветиком» и говорил: «Марианна Фейтфулл просто отдыхает». Он называл меня и Кита «мои маленькие трехаккордовые кудесники», группу — «мои маленькие дождики из дерьма», а каждый сложный переход между припевом и куплетом — «китайской аккордовой последовательностью». Он всегда испытывал сцену, и никто не поднимался туда, пока Стю не возвращался и не говорил, что там все нормально. Собственно, никто ничего не делал там, пока Стю не давал ему на то разрешение.

Стю был абсолютно незаменим. Его смерть никоим образом не была связана с выпивкой, особенно если принять во внимание, что он вел действительно трезвый образ жизни, хотя и не был разборчив в еде. Была своеобразная ирония в том, когда он предостерегал нас, чтобы мы «не зажигали свечу с обеих концов».