Я все еще поддерживал близкие отношения с Робертом Стигвудом — по крайней мере, настолько близкие, насколько это можно было себе позволить — и я любил гостить в его большом сельском доме в Беркшире, потому что там проходили отличные вечеринки. Однажды вечером в конце 1974-го я оказался у него и сел между двумя Миками — Джаггером и Тейлором, и тут Мик Тейлор наклонился к Мику Джаггеру и сказал ему: «Я покидаю группу».
Такие разговоры — всегда что-то вроде клише у музыкантов, потому что мы все время говорим это друг другу, так что когда Тейлор сказал это Джаггеру, я просто посмеялся. Но Тейлор посмотрел на меня и добавил: «Я — серьезно», встал и покинул вечеринку.
Мик Тейлор был одним из тех музыкантов, которые на сцене стояли без движения, почти как Билл Уаймен. Он был прекрасным гитаристом с отличной техникой, но ему не позволялось писать песни, так как «монополия Джаггера и Ричардса» не давала ему такого права. Я знаю, что он считал «Стоунз» слишком рутинными, и что если он не будет добиваться в группе прогресса, то это будет регресс. Он переживал, что не был полностью востребован, никогда не считал, что он хорош, и никогда не понимал, насколько он в действительности хорош.
Так что Джаггер посмотрел на меня и сказал: «Думаю, он — серьезно…»
Я ответил: «Вроде того».
Мик задумался об этом на несколько мгновений и пробормотал: «Что же мне делать? Может, ты присоединишься к нам?»
Я ответил: «Конечно, только я играю в «Faces» и не могу подводить их. Я не хочу, чтобы они распались».
Он сказал: «Я тоже не хочу, чтобы «Faces» распались, но если меня совсем припрет, могу ли я тебе позвонить?»
Я ответил, что конечно, и примерно так мы расстались. Мы даже скрепили наше решение рукопожатием.
Спустя несколько месяцев, когда, наконец, его приперло, я болел и лежал в кровати в Лос-Анджелесе. Тогдашний смог был таким крепким, что из-за него я обычно чувствовал себя гнило. Мик позвонил мне и сказал: «Меня действительно приперло, можешь ли ты нам помочь?», и я сказал «о-кей» не только потому, что это был шанс оказаться в «Стоунз», но и потому, что так у меня был предлог уехать из Лос-Анджелеса. Он назначил мне встречу в Мюнхене, так что спустя несколько дней я полетел туда. Я чувствовал себя все ближе и ближе к Мику, Киту и Чарли, так что я не волновался о том, насколько хорошо я сыграю для них. Я просто хотел снова повидаться со своими приятелями. Мик и Кит уже начали относиться ко мне как к своему младшему брату, кем я потом и стал для них. Кажется, всю свою жизнь — начиная с дома № 8 по Уайтторн-авеню, через Рода и теперь, кончая Миком и Китом, — я всегда играл со старшими ребятами. Из Швейцарии я и «Стоунз» перебрались в Мюнхен, где я обнаружил себя в толпе гитаристов в студии «Мьюзикленд» — среди Марриотта, Бека, Клэптона, Уэйна Перкинса и Харви Мандела.
Мик затеял сразу несколько дел. Он занимался прослушиванием кандидатов на место Мика Тейлора, но занимался этим в своем неподражаемом стиле. Никто из нас, приехавших в Германию на предмет прослушивания, тогда и не подозревал, что Мик одновременно собрал нас для того, чтобы мы бесплатно сыграли на альбоме «Стоунз», который потом будет назван «Black & Blue» («В синяках»).
Несмотря на мою дружбу с Китом и Миком, меня в действительности не задело, что «Стоунз» примерялись и к другим. Жизнь продолжается, я поехал на гастроли с «Faces», а им нужно было найти кого-нибудь — и немедленно. Стив Мариотт мог бы стать неплохим «Стоуном» — точно такой человеческий тип, который бы поладил с ними, — но Стив совсем не был гитарным виртуозом. Он был просто бренчателем, а им был нужен лид- и ритм-гитарист. С другой стороны, Джефф Бек был отличным гитаристом, но он был привередлив до такой степени, что тоже не подошёл им. В Мюнхене Клэптон сказал мне: «Я — гораздо лучший гитарист, чем ты».
Я ответил: «Я знаю это, но тебе придется не только играть, но и жить с этими парнями. Ты так не сможешь». И это было правдой. Он бы не выдержал жизни в «Стоунз». Некоторые из тех, что тоже хотели к ним присоединиться, были американцами — например, Уэйн Перкинс. Кит сказал мне, что им понравился стиль Уэйна, но у них возникли сомнения, вольется ли он в коллектив. Они не были уверены в том, что он сможет жить с ними или разделять их чувство юмора. В конце концов, «Стоунз» — это серьезная английская группа, и чтобы влиться в них, нужно было поддерживать с ними хорошие отношения.
Но даже для англичан они были не так просты. Кит мог поиграть с кем-то из этих великих музыкантов, а потом сказать: «Ты — ж***, иди на…» Или: «Я смогу работать с тобой, останься». Но он не говорил этого, пока все эти ребята не поучаствовали в записи и Мик не получил тот дубль песни, который хотел.
И вот настал мой черед.
Я вошел в студию, взглянул на Мика, Кита, Билла и Чарли и объявил: «У меня есть песня. Я уже играл её вам. Будем разучивать «Hey Negrita» («Эй, Негрита»). Давайте запишем её».
Чарли сказал: «Он только вошел, а уже командует».
С того самого момента, как мы впятером заиграли «Hey Negrita», я начал думать, что это место — моё. Еще в 60-е у меня состоялся такой разговор с Мадди Уотерсом:
Он: — Эй, привет, Кит, ты — мой мужик.
Я: — Я не Кит, я — Ронни.
Он: — Ты — мой мужик из «Роллинг Стоунз».
Я: — Пока еще нет, но надеюсь…
Он: — Я знаю, что ты — мой мужик из «Роллинг Стоунз».
Мой крестный отец еще тогда говорил, что я буду с ними. Многие легенды блюза считали меня Китом. В «Стоунз» установилось так, что Кит был гитаристом. Парням вроде Хаулина Вулфа, Хьюберта Самлина и Бадди Гая приходилось задумываться, чтобы осознать, что я тоже вношу свою лепту в «Стоунз». Тот разговор с Мадди стал предвестником множества случаев в будущем, когда меня путали с Китом. Нас так часто видели вместе, что многие думали, что если это не он, то, значит, тот — он.
Но вернемся в 1975-й. Я находился между «Стоунз» и «Faces», и моя дружба с Китом все крепчала и крепчала. Когда «Faces» давали концерт в «Килбурне», я настоял, чтобы он вышел и сыграл с нами «Sweet Little Rock and Roller» («Сладкая маленькая рок-н-ролльщица»). Мне тогда показалось, что это — хорошая идея, тем более, что с нами все время выступали различные гости, так что тут не было ничего нового.
Конечно же, я обговорил этот шаг с Родом и всеми остальными перед тем, как пригласил Кита. Я просто подумал, что они считают, что я просто решил показать им своего нового друга, но ошибся, так как мои товарищи по группе истолковали мою дружбу с Китом превратно, и для них его появление только оттеняло слухи о том, что я покидаю «Faces».
Проблемы начались с Элтона Джона, который в тот вечер ехал с Родом на концерт. Когда тот услышал, что Кит выступит, то заявил Роду: «Это может означать только одно: Ронни покидает группу». Но Элтон оказался неправ. Как и газеты, которые подхватили этот слух.
Род передал остальным парням то, что им поведал Элтон, и они все посчитали, что это — правда. Я знаю об этом, потому что в тот вечер никто со мной не перемолвился и словом на сцене. Между нами витал такой дурной настрой, что они отыграли почти весь концерт спиной ко мне. И они не стали разговаривать со мной по дороге на следующий концерт в Ковентри.
Я не мог убедить их в том, что мои тусовки с Китом и Миком не означали автоматически, что я выхожу из «Faces» и присоединяюсь к «Стоунз». За тем лишь исключением, что я собирался сделать это. «Faces» были единым целым, на 1975-й мы запланировали 2 турне по Штатам, и у меня были все резоны поучаствовать в них. Но у «Стоунз» тоже было запланировано летнее турне, и даты их концертов прямо попадали на перерывы между нашими, а это означало, что я оказывался свободен и, значит, у меня есть все резоны поучаствовать в этом турне тоже.
Хотя весенние гастроли «Faces» и удались, но не настолько, как это должно было случиться, так как Род и все остальные знали, что это лето я проведу вместе со «Стоунз». Это не входило в планы нашего менеджера Билли Гаффа — впрочем, в то время мало из того, что я тогда говорил или делал, могло вообще входить в его планы.
