— О-а-ау-у, — противно ныл Риттер.

— Ладно, пока полежи, передохни… Эй ты, борода, как тебя звать?

— Жано, ваша милость! — поклонился мужик, звякнув кандалами.

— Ишь ты! Выходит, ты мне тезка! Ну, с тобой-то мы быстренько договоримся, верно? И да поможет нам в этом Святой Иоганн, наш покровитель! Хочешь, чтоб и тебя этак драли, а?

— Знамо нет, ваша милость…

— А ты не дурак, гляди-ка! Это хорошо. Ну а как же ты, ежели не дурак, очутился в замке?.. Как пролез-то к нам, а?

— В гости пришел…

— К кому?

— Говорил ведь, ваша милость, к Кривому Жаку, кузнечит он здесь…

— Когда ты к нему пришел?

— Да за полдень было, ваша милость…

— Врешь ты, тезка, врешь, родной. Придется тебя тоже посечь маленько… Только вот сперва на веревочке подвесим… Эй, молодцы, шевелись!

— Воля ваша, порите… — сказал мужик, самолично снимая штаны и бесстыдно показывая Клеменции свой срам.

— Молодцы, давай! — гаркнул Корнуайе. Палачи, поплевав на руки, натянули веревку, привязанную к рукам Жано, и подтянули его к потолку с помощью блока. Палач ополоснул семихвостку в соляном растворе и с оттяжкой полоснул мужика поперек спины.

— Ух! — сказал мужик, и пот выступил на его лице, а на спине появилось семь рваных рубцов. Закапала кровь.

— Ну и как? — спросил Корнуайе. — Крепенько, а?

— Благодарствуйте, — сказал мужик, — жжет, однако.

— Остудите его, молодцы, — попросил Корнуайе. Палач черпнул ковшом рассола и плеснул его на раны мужика.

— Не холодно? — поинтересовался Корнуайе и, не дожидаясь ответа, приказал палачам: — Подогреть!

— Ух! — Мужика передернуло, как от ожога.

— Ну, может, чего вспомнил, тезка? — уважительно спросил Корнуайе. — Говори уж, не тяни, родной. А то долго тебя греть да студить. Соль-то дорога нынче…

— Все я уж сказал.

— Значит, пришел ты за полдень… Ладно. А что у Жака делал?

— Выпил малость…

— Это чего же среди недели-то?

— А сенокос я выдержал, надо и передохнуть малость…

— Ну, это дело святое… Оброк-то свез, а?

— Воза два уже, ваша милость. Еще воз остался.

— Эка незадача! Жена-то есть?

— Имеется…

— Так… А детишки — тоже?

— Пятеро.

— Ишь ты! Немало настрогал… Жалко их, поди?

— Кто родимое дитя не жалеет? — насупился мужик. — Только злодеи…

— Вот и выходит, что ты злодей! — сказал Корнуайе. — Пятерых решил сиротами оставить, каково? Ну, отвечай живее: зачем вокруг кабинета лазил? Живее! Ах ты, дерьмо мужичье, в молчанку играешь?! Жиганите его!

— Ух! Крепко! — пробухтел мужик.

— Рассол!

— Матерь Божья, спаси и помилуй! — прорычал мужик.

— Еще плеткой! Еще раз! Еще с ходу! Еще раз!

— Ух! Ух! Ух! Ух!

— Ну и неразговорчивый же ты! — посетовал Корнуайе. — Молчать будешь, живым не быть. Скажешь, зачем лез в кабинет? Тогда повиси, хоть обсохнешь маленько… Так, значит. Говорящие не говорят, может, немой чего скажет. Ну, что, брат Птица, попался?

Вилли сделал кривую рожу и благодушно ухмыльнулся.

— Ишь какой, и впрямь поверишь, что дурак глухонемой, — напряженно вглядываясь в лицо юродивого, размышлял Корнуайе. — А может, он и не подосланный вовсе, а? Мало, что ли, брехунов, скажут, вор, а он и не вор вовсе. Блаженного человечка обидим…

— Вот я и говорю, отпустить надо! — вставила Клеменция. — Какой он шпион, умом тронутый!

Корнуайе уловил своим цепким взглядом, что какая-то искорка надежды промелькнула в глазах Вилли. «Слышит, гад! Подумал — выпустим… — обрадовался старик. — Ну, добро, не сорвись рыбка с крючка, заглотни поглубже…»

— Это надо же! — возмутился он. — Ну народ! Оговорили дурачка, а сами в кусты… А ведь знают точно, говорили. Дескать, подсыл он, от самого епископа, по кличке брат Птица? Дескать, без ушей, а с крылышками…

В лице Вилли мелькнула тень вполне осмысленного беспокойства. «Э-э, сынок, — внутренне усмехнулся Корнуайе, — да ты, брат, скоро заговоришь, хоть и немой!»

— А ведь кто рассказал-то? Хе-хе-хе! — Корнуайе затряс бородой. — Сам подсыльщик, которого взяли с грамотой!

— Не говорил я! — вдруг сказал мужик, висевший на блоке. — Врет он все, брат Птица!

— Осел! — ахнул «глухонемой». — Продал, орясина мужицкая!

Заржали все, кроме мужика и юродивого. Даже забитый в колодки Ганс Риттер, лежавший на скамье для порки с окровавленным и исполосованным задом, по которому ползали жирные мухи, и тот, кривясь от боли, хихикнул.

— Чудо! Чудо, Господи! — дурашливо возопил Корнуайе. — Немой заговорил, а глухой услышал.

— Не богохульствуйте, сударь! — пожурила его Клеменция. — Не поминайте всуе имя Божие!

— Какое там всуе! — прокряхтел Корнуайе. — Все немой да глухой, да из ума выстегнутый, а он вдруг заговорил… Ну как, брат Птица, может, еще что скажешь?

— Проклятье! — сказал Вилли. — Свяжись с мужичьем — вечно влипнешь.

— Как говорить будешь, добром? А то, может, угольев?

— Обойдусь как-нибудь…

— Добром, значит?! Ладно. Этих двоих вниз, колодец закрыть войлоком. Нечего им слушать, много узнают — скоро состарятся…

Палачи сняли со скамьи Ганса Риттера и, зацепив крюком за кандалы, опустили в «каменный ящик». Затем туда же был отправлен и Жано, снятый с веревки. На колодец положили толстую дубовую крышку, а поверх кинули войлочную кошму.

— Говори! — приказал Корнуайе.

— Плевать мне на вас, — вскричал Вилли. — Плевать! Убьете, так спасибо скажу…

— Ишь ты… — хмыкнул Корнуайе, испытующе глянув на шпиона. — Угольев ему!

Два сплетенных нагих тела, Франческо и Агнес, с азартом предавались своему занятию… Агнес, чувствовавшая себя куда лучше, чем вначале, уже успела привыкнуть и даже научиться радоваться тому, что было в нее введено. Эта чудесная штука, ритмично и нежно скользившая там, в таинственной глубине, уже почти не доставляла ей боли. Она уже не рвала, как вначале, а ласкала ее. Если сперва ей казалось, что ее с размаху насадили на кол, да еще принялись толочь им ее внутренности, то теперь она готова была оторвать эту штуку с корнем, лишь бы ее не вынимали. Да и вообще все стало прекрасным. Ей нравилось всем существом ощущать крепкое, сильное, мускулистое мужское тело, обвивать его ладонями, нежно сжимать и разжимать ляжки вокруг его бедер, тереться об него грудью и животом, опутывать своими волосами… Ее рот с набухшими от постоянных поцелуев губами, казалось, искал на лице, шее и плечах Франческо еще не поцелованное место. Извиваясь под ним, она стремилась подставить под его поцелуи свои уже стократно целованные и облизанные им груди, шею, плечи… Как жадно, ненасытно они целовались! Как похрустывали у них суставы от тесных и жарких объятий! А какое бесстыдство и веселье царило в их бурлящих душах — и вовсе трудно передать.

В темноте они почти не видели лиц друг друга; была глубокая ночь, лишь недавно пробили час замковые часы. Франческо искусственно тянул время, осаживая себя тогда, когда уже мог бы облегчиться… Кровать скрипела немилосердно. Она много повидала на своем веку любовных пар, но таких буйных встречала редко. Когда Агнес, упираясь пятками в кровать, толкалась и выгибалась дугой, стремясь глубже пропустить в себя сладко обжигающую упругую плоть, кровать скрежетала, словно бы ворчала на нее, как дряхлая старуха. Когда Франческо нежно и плавно, в замедленном темпе отводил член назад, проводя его гладкой головкой по слизистым, горячим недрам возлюбленной, кровать ныла протяжно и нудно… Пусть не пугается читатель, если в нескольких последующих строках он прочтет многократно повторенное всего одно слово «любовь». Слишком уж интимна и безумна эта сторона жизни, чтобы столь подробно ее описывать. И все же, если он привык следить за знаками препинания, имеет чувство ритма и некоторое воображение, он прекрасно представит все, о чем говорится в этом абзаце…

Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!.. Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Лю-бовь… Любовь-любовь-любовь-любовь! Лю-бовь… Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь! Любовь!! Любовь!!!