Так они скитались по горам и пустыням Палестины почти двенадцать лет. Однажды судьба вновь забросила их в Яффу, где как раз в это время стоял купеческий корабль из Венеции. С этим кораблем Ульрих намеревался отправить письмо своей жене. Направляясь к капитану, Ульрих увидел на палубе мальчика-оборванца. На шее его сквозь прорехи лохмотьев поблескивала металлическая бляха на цепочке. Ульрих сразу узнал семейный талисман Шато-д’Оров, оставленный им на память своей жене. Итак, это был Франческо. Оказалось, что жена Ульриха и вся ее венецианская родня умерли от какой-то эпидемии, а Франческо чудом остался жив. Его спасение приписали талисману, висевшему у него на шее. Разумеется, талисман тут же и украли бы, если бы одна старая ворожея не объявила, что тому, кто украдет или отнимет талисман, он не даст защиты от несчастий, а принесет одни лишь неприятности. Эта же ворожея заявила, что мальчик с талисманом на шее оградит от всех напастей того, кто уплатит ей сто цехинов. Сто цехинов ей уплатил один судовладелец, который посадил мальчика на свой корабль, идущий в Яффу, где Франческо по удивительному стечению обстоятельств оказался одновременно со своим отцом. Несмотря на то, что он считался судовым талисманом, кормить и одевать Франческо моряки не очень щедрились, и если мальчик не умер от холода и голода, то, должно быть, только благодаря опять-таки талисману. Но когда Ульрих предложил купцу вернуть мальчика, этот негодяй затребовал с него уже двести цехинов. Ульрих хотел было сгоряча изрубить и галеру, и ее хозяина, но потом подумал, что, может быть, эта посудина еще пригодится ему для обратной дороги — дело ведь уже близилось к завершению! К тому же деньги у Ульриха имелись: незадолго до прибытия в Яффу он захватил в бою казну какого-то шейха, где золота и серебра было столько, что везти все это пришлось на трех верблюдах. Словом, купцу отсчитали двести цехинов и забрали у него Франческо. Своего отца мальчик, разумеется, не помнил, а Ульрих не торопился открываться сыну. На это имелось две причины: Франческо хотя и был его законным сыном, но все же от женщины низкого происхождения; а кроме того, Ульриху захотелось проверить, что же собой представляет его отпрыск на деле. Он назначил Франческо своим пажом, а в шестнадцать лет произвел в оруженосцы. До этого Ульриху с оруженосцами не везло, и, видимо, причина заключалась в том, что он слишком берег своего слугу-лучника. Как правило, очередной оруженосец погибал в первом же бою, после чего обязанности оруженосца временно выполнял Марко. Теперь же ситуация изменилась, так как оруженосец Франческо был дорог Ульриху уж никак не меньше, чем Марко. Правда, воспитывал он своего сына сурово, как мы уже успели убедиться, но тем не менее юноша боготворил его. В бою, сражаясь вместе с отцом, хотя и не ведая этого, Франческо был храбр и горяч до безумия. Ему еще не хватало опыта, но он довольно быстро перенимал все боевые навыки, а вскоре приобрел походную выносливость и научился галантному обхождению с женским полом. Ульриха смущало лишь одно — слишком уж женственное, не по-воински красивое лицо юноши. Он даже иногда просил сделать Господа так, чтобы сарацины чуть-чуть «подправили» лицо Франческо или чтобы у парня поскорее отросла борода. Однако, хоть Франческо и загорел до черноты, и пообветрился в песках, все равно его личико оставалось гладким и чистым, словно у юной девушки.

Итак, спустя двадцать лет законный наследник Шато-д’Ора наконец-то выполнил обет и вернулся в Европу.

Душу Ульриха переполняли весьма противоречивые чувства. С одной стороны, долг чести был исполнен. Марко мог подтвердить, что его хозяин поразил сто сарацин и тем самым получил право вступить во владение феодом Шато-д’Ор. Теперь маркграф, если он не решится на клятвопреступление, обязан будет исполнить свое обещание. Однако юный племянник Ульриха уже стал хозяином Шато-д’Ора. Вряд ли он согласится без борьбы уступить замок. Значит, дяде и племяннику предстояло сойтись в поединке. Ульрих де Шато-д’Ор почти не сомневался в том, что победит юношу. Однако сейчас, увидев своего возможного соперника, Ульрих усомнится в справедливости того, что он задумал. Камень, брошенный Франческо, угодил в его больное место, и лишь поэтому он так жестоко высек сына. Если по дороге в Палестину, в самой Палестине да и весь обратный путь — вплоть до встречи с Альбертом — мысль пролить кровь племянника не казалась Ульриху чудовищной, то сейчас все внезапно изменилось. Прежде его противник был некой абстракцией. Ульрих даже не знал, существует ли тот в действительности. Он был лишь одержим одной мыслью — вернуться в Шато-д’Ор хозяином и устранить со своего пути все, что этому помешает — даже племянника, если этого потребуют обстоятельства. Встреча у реки все изменила. Дети его брата произвели на него благоприятное впечатление. Альберт и Альбертина были, без сомнения, очаровательны. Ульрих подметил в их облике черты той благородной красоты, которая напомнила ему давно ушедших отца, мать и брата. Ульрих был потрясен, увидев родные полузабытые черты, вдруг возродившиеся в юных созданиях, которые находились еще во чреве матери, когда он направлялся в Палестину. Мысль о том, что он, возможно, будет биться насмерть с одним из этих удивительно похожих друг на друга созданий, таких жизнерадостных, свежих и чистых, с одним из тех, кому еще жить да жить, — мысль эта не давала Ульриху покоя. Ведь в жилах Альберта — неотмщенная кровь его брата! И он, Шато-д’Ор, должен пролить эту кровь?! Нет, нужно сделать все возможное, чтобы уладить дело без боя!

Впрочем, в облике Альберта и Альбертины он увидел и черты, несколько его озадачившие. Близнецы и цветом волос, и фигурой (особенно, разумеется, Альбертина) походили на свою мать, Клеменцию де Шато-д’Ор. Ульриху подумалось, что, может быть, именно она является тем главным препятствием, которое преградит ему путь. Ульрих вспомнил тот уже почти стершийся в памяти день, который стал точкой отсчета всех бед и несчастий семьи Шато-д’Оров. Это был день, когда брат его, Гаспар, женился на дочери барона фон Майендорфа. Клеменция, тогда статная белокурая девица, получила в приданое четыре деревни и полтысячи крепостных, но именно эти деревни и послужили причиной раздора между Шато-д’Орами и маркграфом. Маркграф вступился за интересы аббатства Святого Иосифа, где неожиданно обнаружилась духовная грамота барона фон Майендорфа, который, как выяснилось, передавал эти деревни и прилагавшиеся к ним земли в вечное владение аббатству. Барон был абсолютно неграмотен и к тому же крепко выпивал. Он никак не мог вспомнить, приказывал ли он составить это завещание или нет. Веским доводом в пользу аббатства была личная печать фон Майендорфа, оттиснутая на документе. Барон свою печать признал, но заметил, что ею могли воспользоваться в то время, когда он спал (печать была вырезана на перстне). Маркграф, которому, как Ульриху потом стало известно, монастырь преподнес щедрый дар, потребовал от Шато-д’Оров вернуть приданое фон Майендорфу, чтобы деревни после смерти барона перешли к аббатству. Старый Шато-д’Ор вскипел, собрал свои шесть тысяч воинов… Все остальное в общих чертах уже известно читателю. Произошло это всего лишь спустя полгода после злополучной свадьбы.

Существовало и еще одно — причем весьма немаловажное — обстоятельство, связанное с именем Клеменции де Шато-д’Ор, урожденной баронессы фон Майендорф. Пожалуй, именно это обстоятельство заставляло Ульриха Шато-д’Ора сомневаться в том, что Клеменция окажется столь же гостеприимна, как ее сын Альберт. Однако это обстоятельство представляется настолько важным, что ему следует посвятить отдельную главу.

В молодости люди подчас совершают такие поступки, которые в зрелом возрасте расценивают не иначе, как безрассудство, и, удивляясь собственному деянию, размышляют: «Боже правый, да неужели я мог такое сотворить?!» Многие даже стремятся напрочь забыть о содеянном и стыдятся вспоминать и о своем поступке, и о том, что хоть как-то с ним связано. Более смелые вспоминают грехи прежних лет с иронической усмешкой, а то и с тоской восклицают: «Э-э-эх! Молодо-зелено! Что было, того не воротишь!» Впрочем, встречаются люди, которые по той или иной причине никаких безумств и безрассудств в молодости не совершали, а потому с жаром и упоением расписывают прегрешения своей юности.