«Все, как я и ожидал… — подумал Ульрих. — Даже скучно!»

— Если же, — продолжал маркграф, — обе стороны найдут возможность решить вопрос без поединка, они должны уведомить меня в течение вышеозначенного срока…

— Да благословит Господь мудрость его светлости маркграфа! — сказал с легкой иронией аббат де Сен-Жозеф и, подняв руки подобно Богоматери Одигитрии, забормотал что-то по-латыни.

После этого маркграф решал другие дела: разбирались стычки, результаты поединков, споры из-за разного рода угодий, недоимок, расходов на содержание войска и пограничных застав, жалобы купцов и горожан. Назначено было несколько казней: четырем разбойникам велено было отсечь головы, двух колесовать, одного высечь до беспамятства. Пойманного за изготовлением золотых монет из свинца фальшивомонетчика, первоначально приговоренного к сварению заживо в кипящем масле, по рассуждению решили казнить путем вливания в рот растопленных свинцовых монет. Двух уличенных в блудодействе публичных девок постановили сечь розгами до крови и клеймить раскаленным железом. Уличенную в колдовстве пятнадцатилетнюю ведьму было решено сжечь живьем на медленном огне.

Ульрих, успевший выспаться, пока шло заседание, решил в конце его взять слово. Рыцари, с нетерпением дожидавшиеся конца церемонии, уже загомонили, готовясь покинуть зал, когда вдруг поняли, что слово имеет мессир Ульрих. Надо сказать, что большинство собравшихся неплохо владело искусством спать с открытыми глазами. При этом все они сохраняли на лице выражение сосредоточенного внимания, а присущая им бдительность позволяла в любое время переключиться и даже ответить на вопрос, о чем шла речь во время их сна. Уличить их в этой уловке было невозможно, если, конечно, кто-то не выдавал себя громких храпом.

— Господа! — провозгласил Ульрих. — Подаренный мне его светлостью маркграфом холоп Марко двадцать лет сопутствовал мне во всех скитаниях и битвах. Он показал себя достойным и храбрым воином и не раз спасал меня от смерти. Посему, пользуясь данными мне правами и согласно обычаям наших предков, идущих со времен Карла Великого, объявляю перед вами, что мой холоп Марко из деревни Грюндорф, а также все его потомки, как уже рожденные, так и могущие быть рожденными, объявляются моими вассалами, сам же Марко получает в наследственное владение, за свою службу Шато-д’Орам, деревню Оксенфурт — со всеми полями, лугами, рыбными угодьями, мельницами и виноградниками, а также лесом, приписанным общине деревни Оксенфурт. Отныне Марко и потомки его будут именоваться фон Оксенфуртами и носить титул кавалеров. А за эту милость всем потомкам кавалеров Оксенфуртских — до тех пор, пока род их по мужской линии не пресечется, — надлежит поставлять мне ежегодно в войско одного рыцаря с вооружением, одного оруженосца и пять лучников, а также семь мер зерна, три меры овощей, одну бочку вина, двадцать решет яиц, пять кур и трех гусей ежегодно. Прошу сей приказ утвердить его светлость маркграфа, составить надлежащую грамоту и вручить оную кавалеру фон Оксенфурту.

Маркграфу оставалось лишь велеть писарям составить грамоту, какую просил Ульрих, и уже в совершенной прострации утвердить ее, собственноручно пришлепнув печать, вверенную ему королем.

— Ну что? — воскликнул Ульрих, хлопнув по плечу Марко. — Теперь ты благородный рыцарь Марко фон Оксенфурт, понял? А твоя толстуха — благородная дама… Понял, дуралей?

— Зря ты это, — прошептал Марко. — Чего мне с тем Оксенфуртом делать?

— Ничего, ты прежде спроси у Марты, что она, дочь твоя незаконная, с ним, с Оксенфуртом этим, делать станет, а уж она-то как-нибудь догадается!

Присутствовать на ужине Ульрих и Марко, а также аббаты вежливо отказались, сославшись на важные дела. Следом за ними замок покинули почти все прибывшие сюда графы, бароны и рыцари. Оглядывая почти пустое застолье, маркграф пил много и угрюмо. С горечью присматриваясь к тем, кто остался за столом, он понял: дело его швах! За столами сидели лишь охочие выпить и закусить на дармовщинку. Надеяться, что они поддержат его, когда дело дойдет до серьезного, не приходилось. Маркграф с тоски начал пить и к полуночи уже был пьян как свинья, хотя свиньи, как известно, вино добровольно не употребляют.

Ульрих, Марко и большая часть рыцарей, покинув замок маркграфа, дружной толпой двинулись по дороге, ведущей в Шато-д’Ор. Им предстоит тащиться туда еще несколько часов, причем никаких приключений за это время не случится. Посему мы оставим их и отправимся в Шато-д’Ор сами. Пользуясь своей возможной только в литературе способностью перемещаться во времени в любую сторону, мы появимся в замке Шато-д’Ор в ту минуту, когда Клеменция заканчивала свой утренний обход. Налюбовавшись дочерью, которая спала сном праведницы, она вошла в комнату, где почивало ее другое дитя. Не найдя и там ничего необычного, Клеменция спустилась во двор, заглянула на кухню, в портомойню, поднялась на стену замка, где караульные дожидались смены, поеживаясь от прохлады и позевывая от скуки. Наконец она вернулась в донжон и по дороге в свои покои задержалась у двери комнаты, где проживала ее будущая невестка, а в настоящем — просто племянница Агнес фон Майендорф.

— До свадьбы всего неделя, — вздохнула Клеменция, испытывая некую материнскую грусть от сознания, что дитя уже выросло. Дверь в комнату Агнес была заперта, и хотя Клеменция имела ключи от всех комнат замка, тревожить племянницу она не стала, несмотря на то, что первоначально хотела с ней поговорить. В нерешительности постояв перед дверью, Клеменция пошла дальше, а мы все же заглянем в покои огненноволосой красавицы осьмнадцатилетней свежести и целомудрия. Агнес фон Майендорф не спала. Этой ночью ей снились такие сны, которые утром было так приятно вспомнить, нежась в уютной постели. Впрочем, Агнес по-прежнему возлежала поверх одеяла. Из окна приятно тянуло утренней прохладой, и ветерок обвевал свободное от грубой рубахи молочно-розовое, пышное тело девушки, разгоряченное ночными видениями. Закинув за голову гибкие руки, она рассеянно наматывала на пальцы пряди волос, которые ручейками струились по подушке, округлым плечам и груди. Глаза Агнес были чуть прикрыты, и веки подрагивали, когда воспоминание об увиденном во сне накатывало на нее, обжигая грешным трепетом тело… Колени ее были подогнуты и развернуты в стороны, так что правое упиралось в стену, а левое нависало над краем кровати… В тусклом серебряном зеркале, висевшем в ногах кровати, Агнес могла наблюдать себя всю, любоваться своей наготой и с безудержным бесстыдством дорисовывать увиденное в зеркале… Агнес наедине с собой умела предаваться самым разнузданным и безумным грезам, которые могут прийти в голову физически еще девственной, но морально развращенной особе женского пола.

Слова, произнесенные за дверью ее тетушкой, Агнес услышала, слух у нее был хороший. «Боже мой! И это называется скоро! Надо говорить не „всего неделя“, а „целая неделя“! Да, — думалось ей, — еще целую неделю придется жить в томительном ожидании того сладкого и немного страшного, но отнюдь не загадочного момента, когда впервые мою постель посетит мужчина…» То, что ей предстояло в постели, она представляла себе вполне отчетливо. Еще в детстве она обнаружила одно укромное местечко, где часто бывали пажи и служанки, совместно грешившие вдали от посторонних глаз. Посторонние глаза за ними тем не менее наблюдали: сквозь проделанное в стене отверстие юная баронесса во всех подробностях разглядывала акт грехопадения своих слуг. Видела она и одиночек, как женского, так и мужского пола, предававшихся детскому греху… Ей несколько раз доводилось присутствовать на свадьбах, и больше всего ей хотелось, хотя бы мысленно, проникнуть в спальню к молодым. Мысленно она много раз представляла себе подробности брачной ночи, ее воображение рисовало все, что происходило там, за закрытыми для нее дверьми, доводя ее до полного исступления. Ночами она потом долго не засыпала, мучительно и тоскливо, но не без удовольствия перебирая в воображении соблазнительные сладострастные картины. Выпроводив служанок, запершись на ключ и раздевшись догола, она долго разглядывала при свете масляной коптилки свое тело, любовалась его уже созревшими, круглыми и нежными линиями, его цветом, вдыхала его запах… Это любование сопровождалось сперва осторожными трепетными прикосновениями к плечам, коленям, животу… Потом она начинала все более жадно и нескромно ласкать свою грудь, ляжки, ягодицы, дрожа от страсти и вожделения. Устыдившись самое себя, она тушила коптилку и залезала под одеяло. Но там она уже не могла сдержаться, темнота полностью подавляла в ней всякий стыд, и она, скрежеща зубами и задыхаясь, как безумная, начинала тереть, тискать и мять свои груди, сосать и целовать их остроконечные соски, а под самый конец, сгорая от стыда и восторга, принималась пальцами возбуждать самое укромное место своего тела и, сатанея все больше, доводила себя до самой высокой степени наслаждения… Потом, стыдясь свершенного, она тихо плакала, уткнувшись в подушку, а выплакавшись, падала на колени перед Распятием и молила Господа простить ее прегрешение, убеждая Бога, что больше это безобразие не повторится. Однако наступал вечер, и все повторялось сызнова.