Клаус вышел из комнаты. Андреа осталась одна.

«Хороший парень, — подумала она, — а туда же, жениться! Вот как получается: ни разу в жизни не видел, а уже собрался жениться… А может, он меня уже того? Пока я беспамятная лежала?!. Эдак-то и родишь еще! Да нет, конечно, такой бугай навалился бы, и мертвая почуяла… Да и потом, девка я все-таки, а когда девку портят, ей больно бывает, так говорят… А так-то, среди дня или ночи, кто ему помешает. Сгребет ручищами, и поминай, что когда-то девушкой была… А я-то сейчас немного стою, рукой пошевелить и то напрягаться надо… Интересно, а почему он ничего не спрашивает, почему я дралась, за что на меня монахи напали? Хитрый он! Любой другой с ума бы сошел от удивления. А он, думается, и вовсе не удивлен. Как будто девки в мужское платье каждый день переодеваются, да еще по десятку монахов угробливают… Интересно, а как отсюда удрать?»

Итак, с Андреа тоже все в порядке. Поскольку через пять минут после описывавшихся событий она мирно уснула, то не будем тревожить ее сон и вернемся в Шато-д’Ор. Как раз в этот момент для Ульриха и прибывших с ним рыцарей уже начался торжественный ужин. Надо сказать, что на радостях Ульрих забыл выпороть Франческо, хотя, честно говоря, вначале очень хотел это сделать, особенно после того, как тот сказал, что потерял в темноте своего товарища. Ни Ульриху, ни Альберту Франческо не рассказал о чудесном превращении Андреаса в девушку. Он надеялся, что Господь поможет его товарищу приобрести прежний пол, что все дело в колдовстве, которое надо рассеять. Поэтому он регулярно молил Господа о том, чтобы тот не оставил его товарища в таком неприличном для юноши состоянии.

Ульрих на пиру вел в основном осторожные и долгие переговоры с племянником.

— Говорят, пока я ездил, крошка Альбертина обручилась с мессиром Иоганном фон Вальдбургом? — спросил Ульрих. — Меня это немного удивило.

— Вальдбург извинился за свое поведение и просил руки Альбертины.

— Да? Извинился, не боясь позора? Черт побери, я думал, он более гордый парень!

— Гордость — хорошее свойство, но не в делах любви.

— И когда же назначена свадьба?

— Одновременно с моей, через неделю.

— Вы читали решение маркграфского суда, дорогой племянник?

— Я не сомневался в чести его светлости маркграфа. Оно не могло быть иным. Я уже намерен писать маркграфу прошение с просьбой назначить на следующую субботу поединок между мной и вами.

— Итак, вы намерены драться?

— Да, дорогой дядюшка, поскольку вы не согласны на прежние условия.

— Да. Эта грамота — первое и последнее условие, которое может отменить наш поединок, только одно условие.

— Неужели?

— Я еще раз скажу «да».

— Между прочим, — вмешался в разговор некий кавалер де Ферран, один из рыцарей, прибывших с Ульрихом. Это был вассал маркграфа, которого тот обычно использовал в качестве гонца. — Между прочим, почему бы вам и в самом деле не отказаться? Долг чести и веры вами исполнен, и обращение в монастырь могло бы в теперешней обстановке быть весьма угодно Богу. Кроме того, неужели вам так уж необходимо совершить грех братоубийства? Неужели вам не жаль крови своего племянника?

— У меня к вам схожий вопрос, сударь, — ответил Ульрих. — Неужели племяннику не жаль крови дядюшки, крови, столь обильно пролитой на полях битв во славу истинной веры и рода Шато-д’Оров, к которому мы оба имеем честь принадлежать?

— Мне кажется, что вы, мессир Ульрих, полагаете, будто я действую в интересах и даже по поручению его светлости? — не ответив на риторический вопрос Ульриха, спросил де Ферран. — А ведь это не так!

— О, значит, вы действуете вопреки воле сюзерена? — иронически поднял бровь Ульрих. — Боюсь, что вам не поздоровится!

— Там, где не имеешь точных инструкций, нельзя действовать вопреки им, — усмехнулся де Ферран. — Правда, по логике вещей, маркграф вроде был заинтересован в том, чтобы бой между вами и Альбертом не состоялся… Но!

— Что «но»? — Ульрих не любил многозначительных пауз.

— Но маркграф, как мне показалось, весьма заинтересован в этом бое. Сознаюсь, перед тем как присоединиться к вам, я поинтересовался у его светлости, не должен ли я вмешаться в ваш с мессиром Альбертом спор, равно как и посредничать при вашем примирении…

— И что же ответил вам маркграф? — смакуя соленую рыбу, спросил Ульрих довольно равнодушно.

— Маркграф ответил, что будет молиться Господу, чтобы он вразумил меня, как следует действовать, ибо его, маркграфа, разум ничтожен по сравнению с Божьим промыслом. При этом, хотя я ждал, что он порекомендует мне приложить все силы, дабы убедить вас подписать грамоту, которую составили для вас мессир Альберт и госпожа Клеменция, но такой рекомендации не последовало… Напротив, было сказано, что он, маркграф, не осудит меня, если поединок состоится, так же как и в том случае, если дело, к сожалению, закончится миром…

— Вы ничего не путаете, кавалер? — спросил Ульрих на сей раз с искренним удивлением.

— Я цитирую его столь же точно, как следует цитировать Библию, да простит мне Господь столь нескромное сравнение. Он сказал: «…к сожалению, миром…» — это дословно.

— А может быть, он все же оговорился? — предположил Альберт. — Перепутал две части фразы? Допустим, он хотел сказать, что не осудит вас, если поединка не будет, и не осудит также, если он, к сожалению, состоится?!

— Вряд ли, — покачал головой де Ферран, — я пять лет исполняю поручения его светлости и могу поклясться, что он никогда не путался в словах. Что же касается меня, то я, господа, также никогда не перевирал ни слова в приказах, которые его светлость изволил передавать через меня.

— Тогда следует предположить, что маркграфа с какой-то стороны устраивает этот бой? — заметил Альберт.

— Точнее, — поправил де Ферран, — это значит, что он его устраивает с любой стороны.

— Как это понимать? — нервно спросил Ульрих.

— Вот этого я в точности не знаю, да и если бы знал, не сказал, потому что такого проступка маркграф мне и впрямь не простил бы. Одним словом, господа, одному из вас необходимо отказаться от прав на замок, и, разумеется, маркграф предпочтет, чтоб это были вы, мессир Ульрих.

— А как думаете лично вы, кавалер?

— Разве я не начал эту беседу с того, что предложил вам отказаться?

— Меня интересует все же, почему вы адресуете свое предложение именно мне, если действуете не в интересах маркграфа?

— Мессир Ульрих, вы лично мне очень симпатичны. Я был бы очень огорчен, узнав, что с вами вследствие вашей недальновидности произошло что-нибудь непредвиденное…

— Недурно! Звучит почти как угроза, не правда ли?

— Мне не хочется быть излишне откровенным, мессир Ульрих, но вам я все же скажу: если даже предположить, что вы каким-то образом убедите племянника отказаться от прав на замок без боя, то у вас будет мало шансов вступить во владение.

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Значит, что-то или кто-то помешает мне это сделать? Не так ли?

— Есть некоторые обстоятельства, о которых я, как верный вассал его светлости, обязан молчать даже под пыткой…

— Вообще говоря, вы уже сообщили достаточно, чтобы маркграф мог усомниться в вашей преданности… — испытующе глядя на де Феррана, произнес Ульрих.

— Ну что вы! — спокойно улыбнулся де Ферран. — Я не сказал и не сделал ничего, наносящего ущерб маркграфу, скорее наоборот… Кстати, у вас не появилось желания уладить дело миром, это, поверьте, намного продлило бы ваше…

— …Земное существование? — досказал Ульрих с понимающей улыбкой. — Нет, пока я такого желания не испытываю, но не исключено, что со временем оно придет…

— Господь наставляет вас на правильный путь, мессир Ульрих! — сказал де Ферран, поднимаясь из-за стола. — Позвольте мне осушить этот кубок за здоровье графа Альберта де Шато-д’Ора, вассала его светлости маркграфа!

Де Ферран выпил при гробовой тишине зала. Все понимали, что это было донельзя оскорбительно для Ульриха, да и для Альберта тоже.