…Воины Альберта остались у двери в узком коридоре, ведущем к лестнице. В комнате уже приготовили пять постелей — соломенные тюфяки, одеяла из медвежьих шкур, полотняные простыни и подушки, набитые сеном. Посреди комнаты установили кадушку с водой, в которой плавал деревянный ковш, а у двери поставили вместительную парашу, накрытую дубовой крышкой. Поближе к параше устроились Франческо и Марко, подальше — Ульрих, а в самом дальнем углу, за занавеской, — Альберт и Альбертина. Для Альбертины за занавеской поставили отдельный горшок, дабы не смущать мужчин, а кроме того, как прикидывал Ульрих, дабы она тайком не пробралась к двери и не впустила в комнату убийц. Ведь даже самый бдительный сторож отвернется, если женщине потребуется справить нужду.
Помолившись Господу Богу, залегли спать. Франческо было приказано караулить дверь, запертую изнутри на засов. Не спать ему было просто: исполосованный зад припекало, как на угольях. Факелы, освещавшие спальню, они потушили, оставили лишь тусклую масляную коптилку, которую поставили на крышке параши, дабы страждущий не заблудился в потемках. И, кроме того, плошка с маслом освещала дверь, вернее, засов на двери. Окна в спальне отсутствовали — имелись только узкие бойницы, через которые поступало достаточно воздуха, а в дневное время — также и света, но пролезть через которые не смогла бы и кошка. Ширина бойниц была такова, что даже рука взрослого мужчины не высунулась бы наружу, поставь он свою ладонь горизонтально. И речи не могло быть о том, чтобы некий злоумышленник пролез сквозь эти щели, даже обладай он способностью летать по воздуху. А летать по воздуху было просто необходимо, чтобы достичь бойниц, находившихся на четвертом ярусе донжона, выше которого размещалась только открытая всем ветрам боевая площадка, прикрытая от непогоды ветхой тесовой крышей. На всякий случай Ульрих ощупал все подозрительные углубления и выступы в стенах, полу и сводах комнаты — ведь за время его отсутствия здесь могли пробить потайной ход. Но, разумеется, ничего похожего не обнаружилось, и Ульрих велел своему оруженосцу сосредоточиться на двери.
О Франческо нельзя было сказать: «он стоял на страже», — потому что стоять всю ночь он бы не смог. Он также и не сидел — опять-таки по весьма уважительной причине, — поэтому лучше всего будет сказать, что он «лежал на страже». Лежал Франческо на животе и глядел на огонек коптилки, отбрасывавшей на запертую дверь тусклое желтоватое пятно. Первым и громче всех захрапел Марко, вскоре к нему присоединился Ульрих, а затем дружно засопели двойняшки…
Оставим на время это сонное царство и переместимся в другое помещение замка, где в это время готовилась ко сну хозяйка Шато-д’Ора. Эта комната была обставлена отнюдь не по-спартански в отличие от той, где уже храпел утомившийся за день Ульрих. Стены и потолок были задрапированы розовым шелком и увешаны коврами, завезенными сюда купцами из заморских восточных стран. Ложе графини было просторно и также обтянуто шелком с китайскими драконами; подушки и перины были набиты нежным гусиным пухом. На стене висело огромное зеркало из шлифованного серебра; на туалетном столике стоял кувшин для умывания и питья, тут же лежали деревянные шпильки и гребешки. На стене, над изголовьем кровати, висело изящное бронзовое Распятие… Словом, обстановка — по меркам той эпохи — была весьма изысканной.
Служанка сосредоточенно, с величайшей осторожностью расчесывала частым гребнем длинные, до пояса, льняного цвета волосы своей госпожи. Клеменция равнодушно глядела в зеркало и казалась совершенно бесстрастной. Но служанка, продолжая свою работу, знала: испытай ее хозяйка хоть самое малое неудовольствие — и неминуем гнев, затем расправа. Клеменция обожала наблюдать, как секут женщин, в особенности юных и стройных, тех, кто был моложе и красивее ее.
— Довольно, — сказала наконец графиня, поджав губы. — Сегодня ты прекрасно справилась.
Девушка не смела даже поднять глаза. Она была так рада, что на сей раз все окончилось благополучно. На ее губах возникло подобие улыбки, улыбки робкой и почти неуловимой…
И вдруг Клеменция наотмашь хлестнула девушку по щеке. Ее голос прозвучал резко, словно скрежет напильника по стальной заготовке:
— Дрянь! Улыбаться?! Если тебя похвалили, ты должна упасть мне в ноги и поцеловать мою туфлю! Забыла, как тебя учили, шлюха?! На колени!
Девушка в ужасе бросилась на пол и дрожащими руками потянулась к туфле Клеменции. Графиня между тем вытащила из ящика столика плетку, отделанную серебряными и костяными пластинками, свитую из тонких ремешков сыромятной кожи.
— Целовать надо подошву, подошву, гадина! — раздувая ноздри, прошипела Клеменция, тыча каблуком туфли в заплаканное лицо девушки. Та, содрогаясь, прижата свои нежные губки к подошве. Клеменция, усмехаясь, поигрывала плеткой.
— Ты недостойна даже грязи на этих туфлях, мерзавка! — сквозь зубы проговорила графиня. — Придется поучить тебя, как следует вести себя в присутствии госпожи…
Клеменция схватила девушку за волосы, рывком приподняла с пола и, словно неживую, бросила на дубовое кресло. Девушка взвизгнула от боли. Клеменция пнула ее носком туфли в бок и ухватилась за подол своего платья. Приподняв его, она просунула голову девушки между своих ног и крепко сжала тонкую шею служанки своими сильными ляжками. Девушка хрипела, задыхаясь.
— Понюхай, понюхай! — пробормотала Клеменция, обеими руками задирая девушке платье.
Волосы служанки приятно щекотали Клеменцию в том месте, откуда в свое время появились на свет Альберт и Альбертина.
— Проклятые бабы! — скрежетала зубами Клеменция, обращаясь уже не к несчастной служанке, а ко всем представительницам своего пола.
Графиня взмахнула плетью. Красная полоса взбухла на плавном изгибе девичьей талии.
Клеменция долго медлила со вторым ударом — она любовалась делом своих рук. Девушку эту, как и всех других, она наказывала очень часто, и ее раздражало уже то, что каждый раз, обнажая их тела перед поркой, она не находила следов прежних экзекуций. Рубцы на молодых телах служанок быстро заживали. Правда, рубцы в душах оставались, копились, передавались по наследству, пересекали границы, отпечатываясь в памяти поколений. Поколение за поколением терпело, накапливало эти душевные раны, но потом спустя столетия какая-нибудь капля переполняла чашу, и кого-нибудь из благородных волокли на гильотину или шлепали из маузеров и трехлинеек. Все зависело только от времени и места действия…
Однако вернемся в средневековье, туда, где графиня де Шато-д’Ор, еще не подозревающая о тех ужасах, которые ждут ее род в грядущие века, самым обычным образом порола свою служанку.
— Вот тебе за улыбку! Вот тебе за зубоскальство! Вот тебе, чтоб знала, как благодарить нужно! — приговаривала Клеменция, стегая девушку по спине, по ягодицам и по ляжкам.
Служанка дергалась и извивалась, хрипела и взвизгивала.
— Дрянь! Шлюха! Ведьма! — скрипела зубами Клеменция, и хлесткие удары звонко полосовали трепещущее тело девушки.
— Ой, не буду! Ой, госпожа, простите-е! Ох! Не погубите-е-е! — доносились из-под юбок Клеменции стоны и причитания. — Век Бога буду молить за вас! Господи, спаси душу мою! А-а-а!
Клеменция наконец утомилась и отпустила девушку.
Заплаканная и истерзанная, та упала на ковер и, потянувшись к туфле хозяйки, вновь поцеловала ее подошву.
— Теперь скажи «спасибо за науку», поцелуй плеть и убирайся… Да, вызови сюда пажа Теодора!
Девушка ушла, разумеется не забыв поблагодарить за науку и поцеловать плеть. Графиня же, помолившись Богу, улеглась в постель. Она с тягостным чувством вспоминала прошедший день. Что он ей сулил?..
Ульрих! Слух о том, что он возвращается, обогнал его. У всех, кто ожидал его возвращения, было время подготовиться. Готовилась и Клеменция. Она прекрасно помнила все, что произошло между ними. О, у нее имелись веские причины об этом не забывать! Всякий раз, услышав имя Ульриха, она вспоминала росистую траву, истому во всем теле, и знойный озноб страсти, и весенний пьянящий воздух на поляне неподалеку от деревушки Оксенфурт… Следующие несколько месяцев она делала все, чтобы заставить себя возненавидеть его, но… Если ей и удалось убедить Ульриха в своей ненависти к нему, то убедить себя в том, что она его ненавидит, графиня не сумела. Более того, ее любовь к нему усилилась так, что и каленым железом не выжечь из души. Она все делала наоборот: ластилась к мужу, одно прикосновение которого заставляло ее содрогаться от отвращения, и постоянно оскорбляла Ульриха, каждый взгляд и каждое слово которого были для нее дороже всех драгоценностей мира… Еще до встречи на охоте она полюбила своего деверя. Поначалу это было легкое увлечение, но со временем оно превратилось в жгучую страсть. Выданная замуж по воле родителей, не испытывая никаких чувств к Гаспару, Клеменция покорилась судьбе, но вскоре почувствовала неудовлетворенность этим безлюбым замужеством, и в душе ее созрел тайный заговор — заговор сердца и плоти против судьбы. Нет, не такова была Клеменция, чтобы покорно и обреченно смириться со своей участью!
