В тот день, которому предстояло стать последним, Удод старался скрыть свое возбуждение. Он отказался занять место в первых рядах рабочих, когда будет сделан последний удар по преграде. Удод выбрал для этой цели самого обыкновенного раба, который отлично работал. Тот пополз по туннелю, а Удод остался в пещере у источника, глядя на пузыри, которые безмолвно вскипали на поверхности воды. Точно так же она пузырилась две тысячи лет, когда к ней спускались женщины с кувшинами. Его труды обеспечили дальнейшее существование Макора, и, поскольку он почти все время проводил под землей, ковыряясь в ней, Удод вознес молитву богу, который владел ею:

– Великий Баал, ты подарил мне друга Мешаба. Тайно от других глаз ты свел нас, и торжество это принадлежит тебе.

– Удод! – услышал он, как его зовут из туннеля. Крики радости эхом отдавались в пещере, прокатываясь над водой. – Удод! – Голоса стали перекрывать друг друга, и из туннеля показались люди с глазами полными слез.

– Ты должен войти туда! – кричали рабы, подталкивая своего мастера ко входу в туннель. Он на коленях преодолел первые, самые тяжелые метры проходки, которые и обеспечили успех всего его дела, мимо того выступа, с которым ради него справился Мешаб, и наконец в дальнем конце он увидел долгожданный свет лампы, пробивавшийся с той стороны. На другом конце туннеля люди ждали его, и он услышал слова одного из рабов:

– Когда он просунет руку, кричите!

Добравшись до небольшого отверстия пролома, он увидел Мешаба Моавитянина и сказал:

– Ты мой брат. И с этого момента ты свободен идти куда хочешь.

– Мы вместе закончим туннель, – пообещал моавитянин.

А в это блистательное мгновение, когда они встретились в подземной темноте, по насыпи, что вела в город, с трудом поднимался худой изможденный человек с черной бородой. И когда стража у ворот остановила его, он назвался Гершомом и сказал, что ищет убежища. С собой у него был небольшой киннор, или лира.

За то краткое время, что Веред Бар-Эль провела в Чикаго, читая лекции о «подсвечнике смерти», из пустыни стал дуть палящий, иссушающий ветер, при котором работать на раскопках было практически невозможно.

Этот период назывался хамсин, от арабского слова «пятьдесят», и каждый из этих дней действовал на нервы. Во время хамсина лишь марокканцы пытались продолжать раскопки, но и они предпочитали сидеть на дне траншей, руками копаясь в песке.

В эту невыносимую погоду Кюллинан часто устраивался на заднем крыльце главного здания, наблюдая за забавными маленькими удодами, которые носились взад и вперед, тыкая клювами в каждую ямку в земле. Он вспоминал звонкий голос Веред, которая как-то сказала:

– Во всем мире удод должен быть символом археологов. Мы так же увлеченно копаемся носами в земле. – Он тосковал о Веред гораздо больше, чем предполагал, и надеялся, что она скоро вернется; сидя за столом, он порой сдувал пыль с женственной фигурки Астарты и убеждал себя, что придет время, и он заберет обеих богинь с собой на жительство в Чикаго. Он был рад, что Веред представилась возможность познакомиться с городом, которому предстоит стать ее домом.

Пока надоедливый хамсин продолжал мешать раскопкам, он составлял отчет о ходе работ, но и здесь женственный облик Веред преследовал его. Когда он писал об исследованиях керамики, она то и дело мелькала перед его глазами, таская в мойку свои корзины с глиняными осколками. С особым удовольствием он вспоминал фразы, которые так часто встречались во вступлениях к археологическим отчетам: «Выражаю особую благодарность мисс Памеле Мокридж (в замужестве миссис Питер Хэнбери)» – а несколькими строчками ниже выяснялось, что мистер Питер Хэнбери был художником экспедиции. Мало кто из симпатичных девушек мог вынести два сезона раскопок в Святой земле, не выйдя замуж, и Кюллинан предвкушал, насколько заманчиво будет включить в отчет дерзкие строчки: «Мы все выражаем особую благодарность нашему блистательному специалисту по керамике миссис Бар-Эль (в замужестве миссис Джон Кюллинан)». Он хмыкнул.

– И пусть они догадываются, что произошло на этих раскопках.

Но когда он показал свои предварительные наброски Элиаву и Табари, они их не устроили. Коллеги выразили опасение, что в том разделе, который касался XII уровня, на Кюллинана слишком повлияли события, происходившие по соседству с Макором. Элиав предупредил:

– Твои предположения слишком расплывчаты.

– Под этим он имеет в виду, – перевел Табари, – что ты был бы куда умнее, если был бы чуть поглупее.

– Забудь о том, что было в Мегиддо и Гезере, – посоветовал Элиав, – Верь лишь своим глазам.

– Мы работаем не в вакууме, – решительно возразил Кюллинан. – Разве ты не предполагаешь, что люди в Мегиддо и Гезере столкнулись с теми же проблемами, что и наши ребята?

Табари уклонился от ответа на этот вопрос.

– Мы хотим, Джон, чтобы ты вместе с нами совершил небольшое путешествие.

И когда троица устроилась в джипе, араб сказал:

– Стоит 3000 год нашей эры, и мы, археологи, отправляемся раскапывать четыре места, которые исчезли во время великого катаклизма 1964 года.

– Просто давайте посмотрим своими глазами, – сказал Элиав, – и тогда уж решим, какой будем писать отчет.

Они заехали в элегантный новый пригород Акко. Табари остановился у дома своего приятеля и двинулся показывать Элиаву и Кюллинану современное жилище, обращая внимание спутников на бтдельные его особенности:

– Свидетельство века электричества, холодильников, газовых плит. Кондиционеры во всех комнатах. Все это стало доступно благодаря оживленной международной торговле, ибо ковры здесь из Британии, радио из Германии… откуда у тебя это кресло, Отто?

– Из Италии.

Анализ продолжил Элиав:

– И если мы еще найдем остатки библиотеки, то получим право утверждать, что эта семья обладала высокой культурой и пользовалась трудами на немецком, французском, английском, иврите, арабском… а этот язык я не знаю.

– Венгерский, – объяснил Отто.

– В другой части дома, – сказал Элиав, – мы найдем очки, как доказательство высокого уровня медицины, а также винные бутылки, имеющие отношение к Франции. Нам придется признать, что такова норма существования для XLV уровня.

– И весьма высокая норма, – польстил Кюллинан хозяину.

– Мы работали не покладая рук, едва только покинули Венгрию.

Далее они поехали в соседнюю деревню, где Табари попросил разрешения зайти в дом, предоставленный группе недавних иммигрантов с востока, которые еще не говорили на иврите.

– Посмотри на обстановку здесь, – сказал он. – Электричества нет. Нет практически ни одной вещи, появившейся на свет после 1920 года. Очень мало примет культуры. Здесь и готовят по-другому, и носят другую одежду. – Он наделил обитателей дома сигаретами и поблагодарил за их любезность. – Но настоящий шок наши археологи 3000 года испытают, когда доберутся до следующего дома, – сказал Табари, направляясь в арабскую деревню к северу от Макора.

Увидев человека, стоящего посредине пыльной дороги, он окликнул прохожего и попросил разрешения посетить его дом. Житель деревни кивнул, и, осторожно пробираясь меж бегающих цыплят, Табари стала объяснять:

– Совершенно другая архитектура. Никакого электричества, никаких плит. Такие глиняные горшки в ходу уже две тысячи лет. Никаких книг. На стене в рамке – лишь одно изречение арабскими буквами. Одеваются так, как и сотни лет назад. Но ваше особое внимание я хотел бы обратить вот на эту мельничку для зерна. Она вся из дерева, но скажите-ка мне – что это за торчащие штучки, которые и мелют зерно?

Кюллинан опустился на четвереньки и внимательно изучил древнюю систему с торчащими из нее частыми зубчиками.

– Неужели это то, что я думаю? – спросил он.

– Они не металлические, – сказал Табари.

– Это кремень, – согласился Кюллинан. – Откуда они в наше время берут кремень?

– Там же, где люди из Макора раздобывали его десять тысяч лет назад, – ответил Табари. Он поговорил по-арабски с владельцем мельнички. – Так и есть. Кремневые желваки они достают со дна вади.