Каймакам снисходительно улыбнулся.

– Я предполагаю, что все приехавшие – ашкенази? – спросил он. Жестом Табари изобразил пейсы, свисающие с висков. – Мне они не кажутся бойцами.

– Вы знаете только одну разновидность ашкенази, ваше превосходительство.

– Был бы рад познакомиться и с другой, – пошутил каймакам. – Ашкенази, которых мы видим тут, в Табарии… какие-то ограниченные. А вот сефарды, с другой стороны…

Хакохен не собирался позволять Табари уходить в сторону от главной темы. Истанбул дал евреям право на землю, и ее передачу нельзя откладывать. Он попытался вернуть разговор к этой теме, но Табари продолжал трещать:

– Я всегда предпочитал сефардов…

Хакохен подумал: что бы каймакам ни думал об обстановке в Табарии, будущее евреев связано с ашкенази. Оно будет нелегким, и забота о нем ляжет на плечи людей с немецким образованием и русской решимостью – они-то и определят будущее. «Стоит моим друзьям в Акке получить свою землю – и вот тут-то мы и посмотрим». Он тихо сказал каймакаму:

– Сефарды будут очень рады это узнать.

– Да! – согласился Табари. – Все евреи, которых я уважаю в Табарии, – это сефарды. – Он поправился: – Все, кроме тебя, Шмуэль.

Наступило неловкое молчание. Каймакам явно к чему-то вел, но Хакохен не догадывался, к чему именно. Он ждал, и Табари наконец добавил:

– Так что, поскольку все приехавшие ашкенази, которые мне вообще не нравятся, чего ради мне рисковать своим положением?

– Это все деньги, что у меня есть, – упрямо стоял на своем Хакохен.

Каймакам Табари сделал вид, что неподдельно обижен.

– Мне больше не нужно от тебя денег, Шмуэль. Просто дело в том, что мы должны откуда-то достать еще средства, чтобы купить в Истанбуле нужное решение.

То был момент непростого решения. Шмуэль чувствовал, как золотая монета трется ему о ногу, и он испытал искушение последним отчаянным жестом грохнуть ею о стол. Но он привык доверять своей интуиции, которая уверяла его, что фирман уже в Табарии, и ему нужно лишь проявить настойчивость. Так что он продолжал ждать, не торопясь выкладывать монету.

Наконец Табари заговорил.

– И вот что я подумал… – снова произнес он эту фразу, – если бы ты мог назвать мне имена старших в той твоей группе, что сейчас в Акке, куда я завтра поеду, то я смог бы встретиться с ними и объяснить серьезность ситуации…

Хакохен, которого затягивал водоворот отвращения, уставился на каймакама, и каждый из собеседников знал, о чем думает другой. «Он явится на судно, – думал еврей, – с переводчиком, каким-нибудь портовым бандитом, и они смутят и запугают иммигрантов. Евреи подумают, что именно он решает судьбу их земли, и отдадут ему все до копейки. Подонок! Какой подонок!»

Но Хакохен ошибался. Табари думал совсем о другом. «Этот сбитый с толку еврей. Он думает, я так веду себя, лишь чтобы помучить его. Чтобы вымогать у него деньги. Он не понимает, что сейчас я его лучший друг. И лучше я ему это докажу».

– Так ты не дашь мне имена? – фыркнул он.

– Ищите их сами. И сами грабьте иммигрантов.

– Дурак! – заорал каймакам. Он гневно выхватил из ящика фирман и швырнул на стол. – Читай, ты, упрямый еврей!

– Я умею разговаривать по-турецки. Читать не могу.

– Ты доверишь мне прочесть фирман? – Табари процитировал первую часть документа и увидел, как на глаза Хакохена наворачиваются слезы радости. Затем он прочитал непреклонный последний абзац, предписывающий держать евреев подальше от воды, и радость на лице Хакохена уступила место разочарованию.

– Без воды земля ничего собой не представляет! – запротестовал Хакохен.

– Естественно. Поэтому мне и нужны еще деньги.

«Это ложь, – подумал Хакохен. – Вранье. Деньги нужны ему самому». Затем он услышал, как каймакам небрежно произнес:

– Дело в том, что, как я подозреваю, султан не имеет отношения к этому последнему предложению. А вот некоторые мои друзья помогут мне избавиться от него.

– Каким образом?

– Таким, что я смогу закончить то, чем я сейчас и занимаюсь. Немного возьму себе… а остальное отдам им.

Хакохен был уже не в силах воспринимать двуличие Табари. В России чиновники были грубы и жестоки. Но люди умели понимать их. В турецких же владениях… Напряжение его было столь велико, что он рассмеялся. Каймакам присоединился к нему и весело объяснил:

– Вот таковы наши дела, Шмуэль. Я хочу, чтобы твои евреи получили землю. И воду. Предполагаю, что султан хочет того же. Но, учитывая это последнее предложение, я должен разобраться в Истанбуле, а это потребует…

– Денег?

– Кучи денег. Больше, чем у тебя осталось. Итак, сообщишь ли ты имена?

Хакохен был полностью измочален. Уровень двуличия, с которым он столкнулся, был намного выше его понимания, он превышал все, что Шмуэль мог вынести. Он взял из рук каймакама перо и написал фамилии тех воджерских евреев, на которых можно положиться, когда дело дойдет до сбора денег… если те вообще у них есть. И, когда он выписывал их имена, перед ним проплывали лица друзей: бородатый Мендель из Бердичева в меховой шапке, Соломон из Воджа, прямой и откровенный, Иозадак из соседней деревни, драчун, который терпеть не мог раввинов. И, кончив перечислять их имена, он уронил голову на стол и заплакал.

Для Кюллинана не представляло сложности разобраться в проблеме морального права евреев на Израиль. Они были хранителями этих мест. Когда царем был Ирод, население Галилеи составляло более полумиллиона, во времена Византии – более миллиона. Но к концу правления арабов, крестоносцев и турок эта земля давала пропитание менее чем шестидесяти тысячам. Из каждых семнадцати человек шестнадцать исчезли. Но судя по тому, что он сейчас видел вокруг, Кюллинан прикидывал, что через двадцать лет, пока евреи будут возрождать и отстраивать эту землю, ее население снова составит миллион человек.

То был странный, но неопровержимый факт: другие хранители привели эти некогда богатые земли к полному опустошению – источники высохли и леса исчезли; евреи же возвращали земле ее плодородие. Он не мог не думать, что такой заботливый и творческий подход соответствует моральному праву на эту землю, а отсутствие его приводит к заброшенности. Чем больше Кюллинан размышлял над этим вопросом, тем отчетливее понимал, что все его построения морального порядка имеют отношение только к земле – а это было нелогично.

Тем не менее, другие объяснения отпадали одно за другим. Религиозность Израиля он отбросил без долгих размышлений. У израильтян как у евреев прав владеть Израилем было не больше, чем прав у французов Квебека [12] на свое отдельное государство – лишь потому, что им довелось быть католиками. «Черта с два религия поможет создать жизнеспособное государство», – убежденно сказал себе Кюллинан, хотя как католик он сочувствовал своим единоверцам в Канаде, которые считали, что подвергаются дискриминации. Попытка построить государство полностью на религиозной основе вела или к историческим сложностям, как в Пакистане Джиннаха Мухаммеда Али, его первого генерал-правителя, или к проблеме Северной Ирландии [13]. Как ирландец, Кюллинан считал, что остров его предков имеет право быть единым – но конечно же не из религиозных соображений.

В той же мере и историческое право Израиля на эту землю не было столь уж убедительным; для Кюллинана оно не имело большого значения. Стоит только приоткрыть бочку с ужами «исторических прав», и предположить невозможно, какие сомнительные доказательства выскользнут из нее. Допустим, племена сиу и чиппева снова займут Соединенные Штаты. Это будет восстановлением исторической справедливости, но оно повлечет за собой несказанные трудности; девяносто девяти процентам англосаксов придется покидать страну; рисунок современной Франции совершенно изменится – и даже если в лучшую сторону, то все это вызовет больше проблем, чем разрешит их. В истории нет ни логики, ни морали, и нравится ли это или нет, но лишь течение лет устанавливает прагматичный порядок, на который могут покушаться лишь такие эгоманьяки, как Бенито Муссолини или выжившие из ума призраки неприкаянных французских дофинов.