Не постучавшись, он вошел в дом, объявив:

– Ребе, мы пришли за советом.

Святой человек, перед которым они предстали, весьма мало напоминал религиозного лидера. Он был высоким крепким мужчиной сорока с небольшим лет, с красным лицом, улыбающимися глазами и кустистой черной бородой – ребе, который любил танцевать и громогласно распевать народные песни; на свадьбах он, случалось, мог посадить невесту на свои могучие плечи и обежать с ней двор, к веселью общины, высоко вскидывая ноги и голося свадебную песню. Если к полуночи кто-то изъявлял желание закончить торжество, именно он заставлял музыкантов играть и дальше, а когда его однажды укорили, что из-за него свадьба продолжается до утра, он ответил:

– У евреев в Водже нет ни карет, ни золота, ни дорогого вина. А если еще будем скупиться на танцы и музыку, как нам вообще праздновать? – И когда его собеседник растерялся, огромный ребе сграбастал его и затряс, хрипло гаркнув: – Яков! Невеста – не тарелка, что ставят на стол. Всю жизнь ей придется жить в бедности, утешаясь лишь воспоминаниями об этой ночи, когда она была самой красивой. И ради бога, потанцуй с ней, пока первые петухи не разгонят нас по домам.

Он был известен просто как воджерский ребе, хасидский раввин, который смягчал убожество жизни своих евреев теми радостями, что несла его религия. В Водже он обустроил двор, на котором жили три поколения раввинов его семьи. В его доме каждый проезжий еврей мог найти место, где переспать, а для местных евреев он был центром, где шли дискуссии. То было святое место, ибо здесь он осуществлял справедливость в возникавших спорах между своими соплеменниками, которые не могли обращаться в местные суды. Во всех городишках на западе России и в Восточной Польше воджерского ребе признавали одним из святых иудаизма, и часто по субботам за его столом собиралось до пятидесяти евреев из разных общин, которые приезжали, чтобы набраться мудрости из его уст, но обычно им приходилось слышать старые еврейские народные песни, которые он распевал веселым голосом.

На левой щеке у него был шрам, который явно не сочетался с его святостью, но то был его почетный знак, о котором хасиды будут рассказывать из поколения в поколение: «Как-то в пятницу днем дровосек Пинхас пришел к воджерскому ребе и сказал: «Бедняга Мендель! Ему даже нечем встретить Шаббат». В ту зиму у нашего ребе совсем не было денег, потому что он их уже все раздал. Но мысль о благочестивом еврее, которому нечем встретить приход Царицы Субботы, была невыносима для него. Он надел свою меховую шляпу и отправился в большой дом к дворянину, где сказал: «Господин, у ваших бедных евреев Воджа нет денег отметить Шаббат. Сколько вы можете мне дать?» Дворянин был настолько оскорблен его появлением, что, схватив саблю, нанес ребе рану на лице. Не моргнув глазом, ребе сказал: «Этот удар – для меня. А теперь, – что у вас есть для нуждающихся евреев?» И своей смелостью он раздобыл те копейки, на которые Мендель смог отметить Шаббат».

И теперь, когда отец и сын Каганы предстали перед ним, он улыбнулся при виде коротко остриженного мальчишки и спросил:

– Шмуэль Каган, чем ты собираешься заниматься?

– Мой сын отказывается носить пейсы, – пожаловался отец. – И ходить в иешиву.

– Он не ходит? – спросил ребе.

– Я хочу работать, – ответил Шмуэль.

Могучий ребе откинул голову и расхохотался:

– Как много отцов в Водже были бы только счастливы, если бы их ленивые сыновья однажды сказали: «Я хочу работать». – Он подтянул к себе Шмуэля и сказал: – Сядь ко мне на колени, сынок, – и огромной ладонью прижал хрупкого мальчика к себе, взъерошив его короткий ежик другой рукой. – То-то я заметил, что ты бегаешь по городку, как свежеостриженный ягненок. – При этой шутке хасиды, стоящие в комнате, рассмеялись, как и полагается придворным, но ребе не обратил на них внимания. – Твой отец прав, Шмуэль, – сказал он мальчику. – Израиль не может существовать без ежегодного притока новых ученых. Мой сын учится в иешиве, и я горжусь им. Твой отец тоже будет гордиться тобой, когда ты сядешь за Талмуд. – Он приобнял мальчика и спросил: – Так в чем дело? Мозгов для учебы не хватает?

– Я хочу работать, – снова повторил Шмуэль.

– И ты будешь! – радостно вскричал ребе. – Каган, Израилю нужны не только ученые, но и умелые работники. Постриги волосы, Шмуэль. Оправляйся в русскую школу. Поезжай в Германию и ходи там в университет. Твори удивительные вещи, на которые способны евреи. Но никогда не забывай своего Бога. – Поднявшись, он взял мальчика на руки и начал танцевать, подпрыгивая на месте так, что его борода щекотала лицо Шмуэля, а хасиды стали хлопать в ладоши. Один за другим осанистые длиннобородые мужчины с пейсами пускались в пляс, и двор ребе оглашался одобрительными криками, пока святой человек танцевал.

– Мы танцуем для Шмуэля Кагана! – кричал ребе. – Потому что он дитя Бога, и в этом мире его ждут великие дела! – К концу длинного танца, когда все пели и хлопали в ладоши, высокочтимый ребе поцеловал Шмуэля в щеку и прошептал: – Ты дитя Бога, сын Авраама.

Танец кончился, и ребе с поклоном посадил Шмуэля рядом с отцом, которому сказал:

– Путь к Богу многообразен. – Затем, словно он пережил встречу с самим Богом, он привлек мальчика к себе и разразился слезами. Всхлипывания вперемежку с рычанием исходили из гущи его бороды, когда он скорбел. – Ты сотворишь многие вещи, дитя, но не обретешь в них счастья. Ни ты, – показал он на одного из хасидов. – Ни ты. Ни ты. – Вернувшись к своему стулу, он сел, содрогаясь, как ребенок, потому что ему было позволено увидеть ту трагедию, что ждет его евреев.

Так Шмуэль Каган с согласия отца избежал иешивы и вместо нее пошел в русскую школу; он хорошо учился, но такой маленький городок, как Водж, не мог собрать столько денег, чтобы послать мальчика в университет, так что, когда ему минуло двадцать лет, он нашел работу скупщика строевого леса для правительства, и в этом качестве он много путешествовал по западным губерниям России, маленький еврей со странной походкой, который, переезжая из города в город, начинал чувствовать дуновение странных ветров, которые стали обдувать эту огромную страну. В Киеве он встретил молодого человека, который доказывал: «Единственная надежда для евреев – присоединиться к социалистическому движению и строить новую Россию, которая станет для них достойным домом». В Бердичеве в доме одного поэта он познакомился с группой, члены которой настаивали: «Евреи пойдут своим путем, только когда вернутся в Сион и построят там новое государство». Но в конце каждой поездки он возвращался в Водж и, раскаиваясь, сидел рядом с ребе, слушая, как этот бородатый святой развивает свои взгляды, что для еврея спасение лежит только в святости и в Талмуде. К его удивлению, молодого Кагана больше тянуло к ребе, чем к говорливым людям из Киева и Бердичева, и ему всегда нравилось, когда духовный лидер кончал разговаривать и затягивал какую-нибудь хасидскую песню. Шмуэль присоединялся, и окружение ребе вторило их звучным голосам – и эта радость, которую бедные евреи обретали, вознося молитвы своему Богу, была постоянна.

Но и в окружении ребе давали о себе знать противоречия: хотя сам он полагался единственно на Талмуд, ребе не отрицал ценности тех людей, которые считали, что видят и другие пути для евреев. В один из дней 1874 года, когда Шмуэлю уже было двадцать восемь лет, ребе удивил молодого торговца строевым лесом, заметив:

– То, что тебе сказал поэт в Бердичеве, это правда. Близится день, когда мы, евреи России и Польши, должны объединиться с евреями Эрец Израиля и построить для себя новую страну. Мы будем пахать землю и работать в городах, как и другие люди, и, будь я помоложе, я бы избрал эту новую жизнь.

В том же году Шмуэля удивило появление в доме отца некоего бородатого елейного еврея средних лет по фамилии Липшиц. Он со всеми раскланивался, губы были постоянно растянуты в улыбке, а руки были вялые, как у женщины. Он ездил по России, перебираясь из одного местечка в другое, имея при себе список евреев, которые могут дать ему приют, и в Водже он явился к Каганам.