Закончив чтение фирмана, каймакам Табари улыбнулся, ибо это означало, что взятка муфтия окажется бесполезной даже в момент ее уплаты, и, как чиновник Турецкой империи, он не мог не испытать удовольствия от этого насмешливого противоречия. Но в этот момент появился его слуга с тридцатью фунтами и принес менее приятную новость: в приемной стоит тот еврей, Шмуэль Хакохен, полный желания поговорить с каймакамом об участке земли, который он последние четыре года тщетно пытается купить.

«Странное дело, – подумал Джон Кюллинан, – что дважды в современной истории турки спасали евреев. Это произошло в XVI столетии, когда турки предложили изгнанникам убежища в Салониках, Константинополе и Цфате; и это повторилось в XIX столетии, когда погромы сотрясали Польшу и Россию. Почему так случилось, что турки-мусульмане спасали евреев, а христианские нации пытались уничтожить ту религию, из которой сами вышли? Одна убедительная причина терпимости ислама заключалась в том, что он ценил традиции Ветхого Завета более высоко, чем христиане, да и Магомет специально потребовал терпимо относиться к евреям, чего христианство никогда не делало, но на это были особые причины», – и Кюллинан отложил их.

Но почему же турок терпел только еврея? В те периоды, когда турок с предельной внимательностью относился к еврею, он одновременно преследовал друзов и армян, болгар и греков. Тот же каймакам, который в понедельник дружески общался с евреем, во вторник вешал армянина, а в среду расстреливал грека.

Это было необходимо, подумал Кюллинан, когда стал искать объяснения вне сферы религии, и, лишь сделав это, он смог сформулировать некоторые идеи, имевшие смысл. Турки благоволили евреям не потому, что отдавали им предпочтение перед христианами; турки, как и Бог, считали евреев упрямым, упертым народом, которым очень трудно управлять. Но еврей существовал в одиночестве, на чем и строилось отношение к нему. Никакая нация со стороны не пыталась оказывать давление из-за него, и, пока еврей разумно вел себя, в Турции его привечали и хорошо к нему относились. С ним все было совершенно по-другому, чем с христианами или арабами. Относительно первых все время существовало опасение, что они могут призвать на Святую землю для защиты такие страны, как Франция, Англия или Россия; а что касалось арабов, все время надо было опасаться, что они как-то хитро объединятся и скинут турецкое правление. Соответственно, ни христианам, ни арабам нельзя было давать излишнюю свободу.

«На первый взгляд, – подумал Кюллинан, – ситуация кажется противоречивой. Вроде бы есть основания считать, что, коль скоро еврей так недружелюбен, его можно безнаказанно преследовать, а вот христиан, окруженных дружественными странами, лучше не трогать. Турки же рассуждали по-другому: они вообще не хотят никого преследовать за его религиозные убеждения, но они хотят сохранить свою шаткую империю и не потерпят никого, кто может в будущем представлять собой угрозу ее существованию. Здесь в Табарии не было ни малейшей возможности, что чахлые студенты из гетто, изучающие Талмуд, однажды поднимут мятеж против империи, а вот опасность, что это могут сделать арабы, существовала всегда, так что каймакам, пусть и истовый мусульманин, действовал совершенно логично, принимая решение не в пользу муфтия».

С другой стороны, Кюллинан понимал, что не стоит принимать индифферентность мусульман по отношению к евреям за их полное приятие. Трагедия 1834 года, которая уничтожила Цфат, – классический пример мусульманского управления, хотя в данном случае речь шла о пришлых египтянах, а не о турках. 31 мая 1834 года мощное землетрясение ударило по Цфату, многие потеряли все свое имущество, а через несколько недель до города донесся слух, что египетская армия собирается призывать новобранцев из арабов. Подозрительные арабы решили, что они стали жертвой какого-то злобного воздействия на них, в чем обвинили евреев. Логическим следствием должна была стать массовая бойня, к которой арабы и приступили. Тридцать пять дней мусульманам никто не мешал бунтовать, разрушать синагоги, убивать раввинов; они осквернили больше двухсот свитков Торы, каждый из которых стоил больше, чем дом. Остатки большой еврейской общины были выгнаны в чистое поле, где больше месяца питались травой и овцами, которых удавалось забивать, после чего правительство, вернувшись, дало знать о своем присутствии: оно переловило главарей арабов и тринадцать из них повесило.

Таким образом турки и правили: сами они погромов не начинали, но, если арабы принимались убивать евреев, им не мешали, – но затем турки обрушивались на них и казнили арабов. Вот так все общины потеряли своих лидеров, и воцарилось относительное спокойствие. Но при всей циничности системы турки конечно же относились к евреям не хуже, чем к мусульманам.

Кюллинана не удивляла эта беспристрастность. Он выяснил, что многие, изучая историю, оценивали религию как гораздо более крупную политическую силу, чем она была на самом деле. Теоретически можно было предполагать, что католическая Франция и католическая Испания признают наличие у них общих интересов, что на самом деле случалось очень редко. В свое время, когда Кюллинан занимался раскопками в Персии, он увлекся привлекательной идеей, что когда-нибудь мусульманская религия объединит Западную Азию, но прежде, чем он успел развить свою теорию, обнаружил, что мусульманский Афганистан – союзник индуистской Индии, а воевать он хочет с мусульманским Пакистаном, у которого в союзниках буддийский Китай. Несколько позже мусульманский Египет попытался уничтожить мусульманскую Аравию. Для любого, кто вел раскопки в Израиле, самым наглядным был пример крестоносцев, христианские армии которых первых своих врагов нашли в католической Венгрии, в православном Константинополе и среди христианских общин Малой Азии.

Кюллинан понял, что не стоит ждать обретения общих взглядов от католической Ирландии и католической Испании, и он сомневался, что когда-нибудь таковые появятся у мусульманской Турции и мусульманской Сирии. Потому что религия была отнюдь не таким надежным основанием, на котором можно было строить нацию или сообщество наций, и он предвидел, что в отдаленном будущем именно панарабизм, а не религия объединит такие подлинно арабские страны, как Сирия, Ирак и Аравия, а окружающие их неарабские государства пойдут дальше своим историческим путем: на западе мусульманский Египет попытается занять лидирующее положение среди народов Африки, а к северу мусульманская Турция воспримет проблемы Европы. Решающим фактором станет национализм, а не религия, и он часто размышлял, достаточно ли мудро поступает новое государство – Израиль, – объявив о своей глубокой преданности одной вере, какой бы она ни была древней и укорененной на этой земле. Его удивляло влияние религиозных партий в правительстве, место религии в школах и тот факт, что Израиль, так же как и старая Турция, передал рассмотрение гражданских дел, таких, как брак и наследование, в религиозные суды, где с евреями разбирались раввины, с католиками – священники и с протестантами – пасторы. Как хороший христианин, он не мог не прийти к выводу: такой была Византия шестнадцать веков назад. Почему же новое государство по своей воле настаивает на повторении тех же ошибок? Он чувствовал, что в один прекрасный день ему придется обо всем этом расспрашивать Элиава, потому что евреи явно считали, что их религии присущи некоторые особенности, которые уберегут их от ошибок других религий.

Шмуэлю Хакохену была нужна земля. Больше, чем кто-либо в Палестине, этот настойчивый и работящий еврей из России должен был обрести землю. И по мере того как подходил к концу день этого жаркого лета, он волновался все больше, потому что тот же курьер, который доставил каймакаму Табари депешу из Акки, шепнул Хакохену, что два дня назад в порт прибыл первый корабль с евреями из Европы. Завтра они двинутся в сторону Тиберии, и, если тут не будет ждущей их земли, для Хакохена это станет катастрофой.