– Есть ли что-либо фундаментальнее Торы? – задал вопрос Заки.

– Нет, – ответил Элиезер. – И я больше не буду писать писем.

– И я, – пообещал Абулафиа.

Ребе Заки попросил Рашель принести вина и сказал:

– Каждый из вас интересовался, понимаю ли я суть спора. Да, понимаю. Абулафиа сражается за право каждого отдельного еврея понимать Тору на своем уровне, обретая таким образом радость, с чем я согласен. Элиезер же борется за право существования евреев как цельной общности, что я полностью одобряю. Обязанность такого скромного раввина, как я, – стараться, чтобы каждая из этих высоких целей имела шансы на успех. Но слово «Юденштрассе» я так и не понял и хочу, чтобы кто-нибудь мне его объяснил.

– Это улочка, страшно узкая, на которой вынуждены жить евреи в Германии, – объяснил Элиезер. – И скоро мы все можем там очутиться.

– Когда это случится, да снизойдет на нас мужество Диего Химено, – вознес молитву доктор Абулафиа. На этом междоусобица и кончилась.

Было бы неправильным утверждать, что во время этих острых дебатов город оставался нейтральным. Цфат был местом уникальной красоты; от осыпавшихся стен форта на холме до открытых пространств, что тянулись под синагогой, одна над другой нависали шестнадцать узких улочек, соединенных такими же переходами, которые поворачивали под самыми странными и непредсказуемыми углами. Часто улочки становились такими узкими, не больше трех футов в ширину, что крыши домов едва ли не соприкасались над ними, и приходилось идти как бы по туннелю; во всем этом городе была какая-то тайна. Он был так расположен, что облака, часто наплывающие на город, прихотливо опускались на какой-то дом, минуя другие, и человек, выходя на порог, видел, что дом приятеля таинственно исчез – и снова появлялся в солнечных лучах, когда облака уплывали. Другим был и сам воздух в Цфате – чистый и острый, он, наполняя легкие, заставлял дышать полной грудью и вызывал чувство огромной радости – его незамутненность позволяла четко видеть далекие пространства. Короче говоря, Цфат был городом, в котором царило волшебное мистическое осознание жизни, и вполне возможно, выбери каббалисты какое-то другое место в Галилее, они бы не добились таких успехов.

Именно Элишеба первой обратила внимание на особенность Цфата.

– Сам город выступает против тебя, – как-то сказала она отцу. Тот издал мрачный смешок, но она добавила: – Здесь я сама стала едва ли не мистиком. Улицы здесь почти такие же узкие, как Юденштрассе, где мы жили в Гретце. Но тогда почему же они такие очаровательные?

– Потому что тут нет железных ворот, которые отрезали тебя от мира, – привел он земную причину.

Элишебе уже минуло двадцать лет, и теперь она разительно напоминала мать; такая же высокая, она двигалась с достоинством, унаследованным от отца, а от матери ей досталась любовь к детям и фантазия. О ней говорили, и даже испаноговорящие евреи начали посещать немецкую синагогу, дабы посмотреть на Элишебу, которая бывала в ней. Многие молодые люди подумывали жениться на дочери раввина, и кое-кто приходил в мастерскую к Заки, чтобы поговорить с ним на эту тему.

– Спрашивай ее отца, – советовал им толстый ребе.

– Я боюсь ребе Элиезера, – отвечали они.

– Если твои родители попросят, я могу поговорить с ним, – говорил Заки. Одному юноше, который ростом был даже ниже его, он сказал:

– Забудь об Элишебе. Она высокая, а ты маленький. Мужчина и женщина в браке должны подходить друг другу во всех смыслах. – Он организовал для него другой брак, и потом тот ему сказал, что выбор оказался отличным Дважды ребе Заки, заходя к Элиезеру, заводил разговор о поклонниках Элишебы, но немецкий еврей, не желая расставаться с памятью о Леа, отвечал ему:

– Элишеба может еще немного подождать. Кроме того, мне нравится смотреть, как она приносит мне книги.

В течение последующих лет ребе Заки пережил две личные трагедии, которые приглушили его темперамент. Единственное утешение он находил в том, что первая случилась перед второй, избавив его жену от дополнительных страданий. В начале 1555 года Рашель заболела. Пригласили доктора Абулафиа, но и он ничем не смог помочь своей теще. Кое-кто говорил: «Она отравилась собственной желчью». На какое-то время она оправилась и продолжала осыпать мужа упреками за то, что тот не построил ни большую синагогу для себя, ни иешиву, в которой бы учил.

– Мне нечему учить, – оправдывался Заки.

– А было бы чему, не будь ты таким толстым, – отвечала она странными словами.

Смерть она встретила с горечью и мучаясь незавершенностью дел, потому что замужества дочерей нельзя было назвать удачными, но в последнее утро она прошептала: «Муж мой, я бы хотела стаканчик вина», и, пока он сидел рядом с ее кроватью, Рашель, расслабившись, отошла от своей вечной озлобленности и сказала:

– Мы должны были остаться в Салониках. Но я согласна, что жить в Цфате лучше, чем полуголым бегать по улицам Поди. Пусть так… если уж тебе суждено быть таким толстым.

После ее кончины Заки погрузился в скорбь, и полгода его почти не видели в Цфате.

И лишь в конце 1555 года он отвлекся от своей трагической потери, потому что в город прибыл беглец из еврейской общины в Анконе, итальянского портового города к северу от Поди, и, когда в самой большой синагоге собрались люди, он рассказал им о катастрофе, которая обрушилась на город.

– Много лет, – поведал он, – мы, евреи, покинувшие Испанию, счастливо жили в Анконе, и у нас уже были внуки, родившиеся на итальянской земле. У меня была ткацкая мастерская. – Он помолчал, словно стараясь справиться с невыносимым горем, и тихо сказал: – Из тех восемнадцати человек, что жили на моей улице, спасся только я один.

– Что случилось? – спросил ребе Заки.

– Четыре папы один за другим подтверждали наше право жить в Анконе, пусть даже в Португалии нас насильно крестили. Но в этом году на престол взошел папа, который объявил, что церковь должна раз и навсегда покончить с еврейской проблемой. Мы знали, что его племянник издаст новые законы… о которых он и объявил.

– Сильно ли они отличались от предыдущих? – спросил Заки.

Повернувшись, беженец уставился на толстого ребе и спросил:

– Не ты ли тот Заки, что покинул Поди?

– Да.

– Новые законы были совершенно другими. Во-первых, ни в одном городе мира не могло быть больше одной синагоги, а если город обладал ими, все прочие полагалось снести. Во-вторых, во всем мире евреи были обязаны носить зеленые шапки. И мужчины и женщины. И когда спят, и когда бодрствуют. Проверяющие могли в любую минуту ворваться в любой дом, чтобы проверить, носят ли евреи свои зеленые шляпы. В-третьих, все евреи города должны жить на одной улице.

– Как все годы было у нас в Германии, – вспомнил ребе Элиезер. Его пророчество осуществлялось.

– В-четвертых, никто из евреев не имеет права владеть собственностью. Если у него есть земля, в течение четырех месяцев он обязан продать ее любому христианину, который захочет ее приобрести. В-пятых, евреи не имеют права заниматься какой-либо коммерцией, разве что перепродажей старой одежды. – Он монотонным голосом перечислил и другие запреты: ни один христианин не имеет права работать у еврея; евреи не могут продавать лекарства христианам; никто из евреев не имеет права работать в христианские праздники; никогда и нигде, даже в синагоге, к евреям нельзя обращаться со словами «мессир», или «ребе», или «учитель».

Ребе Заки, слушая это перечисление, все же попытался обрести хоть какую-то надежду.

– Это просто ужесточились старые законы, – пробормотал он.

– Но теперь у нас появились и два новых, – сказал человек из Анконы. – От которых я и бежал. В-тринадцатых: все предыдущие законы, которые гарантировали евреям хоть какую-то защиту, отменены, и во всех городах главы их приглашены вводить любые ограничения, которые они только пожелают. В-четырнадцатых, – и его голос упал до шепота, – стоит только еврею хоть что-то оспорить, как он будет подвергнут физическому наказанию. И очень жестокому.