«Я отвергаю те аргументы, которые ученый ребе Элиезер бар Цадок ха-Ашкеназ относит ко мне лично; я искренне считаю, что он оказал и Цфату, и евреям всего мира услугу тем, что поднял эти абстрактные темы. Я веду речь не о юридических проблемах, которым так много внимания уделял Маймонид и так мало – Талмуд. И тут я снова считаю, что ребе Элиезер оказал услугу, указав на эти расхождения. Но настоящая проблема, которой мы занимаемся, – и я буду только счастлив, если смогу заниматься ею и дальше, – такова: сможет ли иудаизм сохраниться, если он и дальше будет привязан к тому узкому ограниченному истолкованию закона, которое практикует группа пожилых раввинов? Разве мы не должны в те годы, что ждут впереди, попытаться оживить нашу религию, вдохнув в нее дух ежедневных открытий, которые делают простые люди? Я считаю, что закон надо строго соблюдать, что и доказывал в предыдущих цитатах, и я был бы покрыт позором в собственных глазах, почувствуй я, что хоть на йоту отступил от того закона, которым руководствуются в жизни и простые люди, и великие раввины. Я не принимаю решения, пока не узнаю, что делается в Париже, Франкфурте и Александрии, потому что я служу тому закону, который существует в человеческой жизни. Но в то же время я считаю, что иудаизм, если он хочет сохраниться во всем величии, должен избегать роли заповедника для нескольких человек, которые, пользуясь своим знанием законов, подавляют простые радости жизни и ее мистическое осознание».

Это вежливое письмо внесло свой вклад в сражение. Оно не стало личной стычкой между Элиезером и Абулафиа; другие раввины, да и взаимная расположенность двух участников предотвратили такой исход. Но оно стало фундаментальным противостоянием между двумя динамичными силами иудаизма того времени: между приверженностью букве закона, свойственной ашкенази, – и мистицизмом сефардов, или, говоря другими словами, между консервативностью раввинов и растущим социальным осознанием общины. Неуклонная жесткость Талмуда противостояла взрывной раскованности Зохара. Вот на этой почве и развернулось сражение.

Окружение Абулафиа – а он пользовался большой популярностью в Цфате – ясно представляло себе, какая судьба в мире ждет иудаизм, если верх возьмут раввины. «Религия, – предсказывал один из его сторонников, – станет чем-то вроде желтка в яйце. Его содержимое останется на месте, чистое и ясное в своей сути, но оно будет отгорожено от здравого понимания плотным белком набора законов и непроницаемой скорлупой сил раввината. Спасти нас может только высвобождение питательного желтка из плена скорлупы и знакомство с ним всех нормальных взрослых людей».

Сам Абулафиа не пользовался такими доводами.

– Тайны Зохара, – говорил он, – понятны простым людям не более, чем законы Талмуда. В будущем раввины нам будут нужны более, чем в прошлом. Но восторг и красота, которые можно обнаружить в Зохаре, должны иметь право свободно освещать души всех людей, и если законы препятствуют этому, то их надо усовершенствовать.

Ребе Элиезер в силу своей сдержанной натуры больше проводил время в одиночестве в своем кабинете. Он держался в стороне и от известных раввинов, и от людей, потому что у него не было своей синагоги. Он предпочитал разговаривать со своей восемнадцатилетней дочерью Элишебой, которая унаследовала и ум матери, и ее красоту.

– Дело не в Абулафиа или во мне, – объяснял он ей. – Не в законе и не в мистицизме. Абулафиа совершенно прав, отказываясь вести спор на любом из этих уровней, но он обрел свой опыт только лишь в Испании, где евреи могли жить всюду, где захотят и где преследования, когда они все же начались, обрушивались на конкретного человека. С другой стороны, я знаю, что произошло в таких странах, как Германия, где евреев сгоняли на узкие улочки. И с тех пор, Элишеба, большинству евреев в мире приходится вести такую жизнь. Что значит свобода для такого народа? Нас не занимает личное благополучие дяди Готтесмана, порядочного человека, да сохранит его Господь, где бы он ни был. Мы озабочены, как просуществовать четырем тысячам евреев, которые живут буквально друг на друге. А они могут выжить и сохранить свою религию только самым тщательным соблюдением всех законов.

И как-то вечером, выйдя из себя, он воскликнул:

– Они говорят только о Цфате! А я говорю обо всем мире! Что, кроме закона, может связывать евреев воедино?

По мере того как спор разгорался, трещина, разделившая общину, все расширялась. Верблюжьи караваны доставляли готовые рулоны ткани в Акку, а оттуда – шерстяное сырье, так что все получали деньги, но ребе Заки был обеспокоен. При всей своей простоте и непосредственности он яснее, чем любой из основных спорщиков, понимал, что этот разрыв надо залечить, но никто не мог сделать жест примирения. Так что наконец он решился сам и скромно предстал перед ребе Элиезером, но, едва только они начали разговор, его отвлекло появление Элишебы – волосы ее, прикрывая уши, на затылке были связаны в длинный хвостик. И действительно – как полный дурак, как его всегда называла жена, он забыл основную цель встречи и сказал:

– Ребе Элиезер, а тебе следовало бы подыскать мужа для своей дочери.

Упрек этот был столь искренен и неожидан, что сдержанный немецкий еврей не удержался от смеха.

– Ты прав, – хмыкнул он. – Меня отвлекали менее важные дела.

– Как и всех нас, – согласился ребе Заки. – Ведь город только и знает, что говорит о Талмуде и Зохаре, Маймониде и Абулафиа. Честно говоря, не думаешь ли ты, что стоит вернуться к работе – всем нам?

– Ты хоть понимаешь, о чем идет спор? – спросил Элиезер.

– Пытаюсь понять. Доктора Абулафиа беспокоит настоящее. Тебя – будущее.

Снова Элиезер рассмеялся и притянул к себе дочь.

– Ты почти вплотную подошел к истине, – признал он. Затем он посерьезнел. – Но я предвижу, что недалек тот день, когда евреи во всем мире, разобщенные и обезумевшие, у каждого – свое видение Бога, услышат, как какой-то сумасшедший воскликнет: «Я ваш Машиах! Я пришел спасти вас!» И если в этот момент богобоязненный еврей не встанет твердо на защиту закона и не спасет его, ему придется кувыркаться в воздухе и кричать: «Машиах у ворот, а я спасен от Юденштрассе!»

– От чего? – переспросил Заки, и немец вздрогнул: человек, с которым он говорил, не знал ни букв его алфавита, ни основных понятий его языка.

– Мы, евреи, – сказал он, – можем быть очень глупыми людьми, Заки. И лишь закон дает нам силы. Мы народ Книги, и придет день, когда лишь Книга спасет нас от самих себя.

– Я верю тебе, ребе Элиезер, но можем ли мы наконец сейчас добиться мира?

– Да. Я все сказал и буду хранить молчание.

– Пойду повидаюсь со своим зятем, – сказал Заки, и, когда он ушел, Элиезер сказал дочери:

– Это святой раввин. Для ребе Заки доктор Абулафиа – не человек, который внес раскол в Цфат и угрожает иудаизму. Для него он зять.

Придя в дом к каббалисту, Заки услышал заверения Сары, что она «сто раз вдалбливала раввину – пусть он перестанет писать свои письма». Доктор Абулафиа сдержанно усмехнулся, а ребе Заки предложил:

– Думаю, пришло время покинуть прохладу твоей библиотеки и спуститься в мою сапожную мастерскую.

– Может, и так, – сказал Абулафиа и накинул свой талес.

Когда они покидали дом, Сара закричала ему вслед:

– И слушай, что тебе скажет мой отец!

А ребе Заки подумал; «Вот я и стал пророком!»

Он послал мальчика за ребе Элиезером, который спустился к ним. Трое мужчин расположились в сапожной мастерской и стали обсуждать свои разногласия.

– Думаю, – сказал ребе Заки, – что все мы должны четко изложить свои позиции.

Элиезер поправил его:

– Сам ты еще ничего не сказал. Какая же у тебя позиция, ребе Заки?

– У Торы есть шестьсот тысяч лиц – и только два у моих самых дорогих друзей на этой земле, ребе Элиезера и ребе Абулафиа. Вот они смотрят друг на друга, и от обоих исходит великий свет.

– Наш спор касается фундаментальных различий, – возразил Абулафиа.