Еще не существовало никаких обрядов для умиротворения этих опасных сил. В те времена еще не приносили драгоценных младенцев в жертву богу ветров в надежде завоевать его благоволение, страшные дикие вепри не получали подношения человеческой крови, дабы утолить жажду смерти этого бога. Еще не ставили алтарей властителю дождей, не возводили храмов богу дневного света, который постоянно одерживал победу над ночью. Люди еще не поняли, что силы, владеющие миром, можно умиротворить, сознательно склоняясь перед ними; много раз за предшествующие двести тысяч лет пещера пустела, когда запасы пищи в округе подходили к концу, но, когда сюда возвращались животные, вслед за ними приходили и первобытные люди, смахивающие на обезьян. Они внимательно прислушивались к указаниям природы и наблюдали за приметами, но не были рабами ни духа бурь, ни его предупреждений. Было известно, что и облик и действия дикого вепря полны злобы, но еще не стало открытием, что его злобности можно противопоставить сознательные действия человека. Иными словами, начатки религии еще не действовали. Но может быть, ближе всего к религии люди были в момент смерти, ибо было ясно, что покойник должен взять с собой в неизвестную дорогу пищу и оружие, чтобы защищаться. Его хоронили в особой позе, голова его покоилась на каменной подушке, рядом ставили несколько горшков с едой, клали копье и самые любимые украшения, например резные раковины или ожерелье.
До сих пор отношение жены Ура к таким вещам было простым и ясным: у бури есть живая душа, как у воды, у ветра, у неба, как у каждого дерева и животного. Жена Ура постоянно чувствовала присутствие этих душ и относилась к ним с уважением. Доводилось ли ей хоть раз видеть такую живую душу? Она думала, что да: однажды молния ударила рядом с ней, и в шипении серы она услышала какой-то необычный голос. Молитв еще не существовало, но она доверительно обратилась к этому голосу, и он не тронул ее. И у огромной скалы была душа, широкая и добрая, и у рыб в реке, у кремня, который сыпал искры, у болота и у окружающих деревьев. Жена Ура сама толком не понимала, как она относится к этим мириадам душ, но у нее было одно общее правило: «Они не должны обижаться». Поэтому она не хвасталась, что пережила ураган, и никому не рассказывала о разговоре с душой молнии. Она не бросала камни в зверей и не загрязняла воду, а когда отец Ура скончался, она похоронила с ним его лучшую резную чашку, хорошее копье Ура и нитку бус. Но с появлением зерна, которое они выращивали, равновесие в природе нарушилось, и она это понимала. Еще до первого урожая стало ясно, что удача зависит от обилия дождей и жара солнца – не такого горячего, чтобы спалить молодые растения, а ровного и теплого, чтобы созрели колосья. И она стала внимательно наблюдать за любой переменой в настроении духа воды или духа солнца. На второй и третий год, когда они обработали уже большой кусок земли, она испытала настоящий страх из-за отсутствия дождей и стала прикидывать, что бы ей такое сделать, дабы убедить духа дождя послать вожделенную воду. Наконец она закричала, обращаясь к бескрайнему небу: «Пусть пойдет дождь!» – и взмолилась о милосердии; но в то же время она осознавала, что сила связи Я – Оно, всегда существовавшая в пещере, теперь, когда она молила о дожде, властная, но безучастная.
Когда она, не в силах перебороть растущие страхи, рассказала о них Уру, тот посмеялся над ее опасениями и сказал:
– Если мужчина ищет дикого кабана, он найдет его. Если знает, как драться с ним, он победит.
– То же и с зерном? – спросила она.
– Сеять его – это правильно. Оберегай его из своего нового дома, и оно принесет пищу, – пообещал он ей.
Но при этих словах он вспомнил тот день у родника, когда его отражение раскололось какой-то неведомой силой и как в этот момент раздумий у него началась новая жизнь. Его высокомерие сошло на нет, и, когда жена оставила его, Ур задумался, так ли просто убить дикого вепря, как он говорит. В прошлом он пару раз подозревал, что, когда его охотники уже не могли справиться с могучим зверем, им помогала какая-то таинственная сила, и, перебарывая страх, он вместе с ними одерживал верх над злобным врагом. Но когда люди из пещеры позвали Ура: «Мы готовы!» – он оставил свое поле и повел их в темные заросли.
Так что жена обратилась со своим вопросом к сыну, но, прежде чем она закончила свой рассказ, уже поняла, что сын ждал этого разговора. Сидя на валуне рядом с полем, он проводил взглядом охотников и заговорил с матерью о том, что беспокоило его:
– В вади много птиц. И Черноголовка, что поет по вечерам, и те красивые создания с длинными клювами и синими крыльями, что гнездятся на берегах реки и ловят рыбу. И хохластые жаворонки, которые ищут зерно на полях. И красивая птичка, которая летает быстрее всех остальных… – Он помолчал. – Та, что ест пчел. – Он показал на крохотное создание, чуть больше его ладони, с длинным острым клювом, синим оперением и радужной раскраской головки и крыльев, птичка порхала меж деревьев. С ней никто не мог сравниться в скорости полета, когда она кружила в небе, но сына Ура привлекала не ее красота. – Видишь! Она ловит пчел прямо на лету. И накалывает их на сухие сучки. А потом поедает их. Но смотри! Она выплевывает их крылышки. И так весь день.
Семья Ура лучше, чем остальные, знала, что пчелиный улей находится где-то в вади, и одним из первых воспоминаний мальчика было возвращение домой его отца, полуслепого от укусов пчел, которых он, ругаясь, вычесывал из бороды. Он приносил с собой медовые соты, и ребята в пещере дрались из-за них. В этих местах росли самые разные цветы, так что мед из четырех разных сот не походил друг на друга. Пчел с их жалами уважали, а из-за меда просто любили. И мысль, что такая красивая птица, как поедатель пчел, существует лишь для того, чтобы кориться пчелами, вызвала у мальчика целый ряд новых вопросов. Почему два создания, оба полные совершенства, находятся в таком смертельном конфликте друг с другом? Почему природа так неблагоразумна?
Он спросил у матери:
– Если пчела приносит столько добра, а ее преследует такой смертельный враг, как эта птичка… – Он проследил взглядом полет очаровательного хищника и увидел, как он, перехватив пчелу, которая возвращалась с грузом цветочной пыльцы, ловко оборвал ей крылышки. – А что, если и у нас где-то в небе есть враги, которые только и ждут, чтобы напасть на нас? – Снова помолчав, он наконец облек в слова ту проблему, которая мучила его мать: – А что, если и у дождя есть свой дух? Или у солнца? Что тогда будет с нашей пшеницей?
Вторая особенность природы задала мальчику еще более трудный вопрос. Кипарисы, высокие и стройные деревья, что тянулись вдоль поля, черными пиками торча в небо, были просто прекрасны, и птицы любили гнездиться в их небольших, но густых кронах. Каждый год на них вызревал урожай маленьких, размерами с ноготь большого пальца, шишек. Каждая из них состояла из девяти плотно пригнанных друг к Другу чешуек, скрывавших под собой семена. Ни восьми, ни десяти чешуек никогда не попадалось, всегда девять. Это не могло быть случайностью. Какой-то дух, таившийся в кипарисе, хотел, чтобы шишки были именно такими, и, если это верно по отношению к дереву, почему так же не может вести себя поле, на котором зреет зерно? Или сама пшеница?
Мальчик с матерью продолжали, задумавшись, сидеть на солнце, когда мимо них, блеснув в небе сверкающей искоркой, пролетел поедатель пчел и исчез меж кипарисов, которые продолжали стоять молчаливыми стражами. Мучительная мысль не давала мальчику покоя. Мысль, которую было трудно сформулировать, но от которой он не мог отделаться. Мимо, поклевывая семена, прошествовала тройка хохлатых жаворонков, и, когда они исчезли, он посмотрел на кипарисы и сказал:
– А что, если дух, который делает такие красивые шишки, живет не в кипарисе? А что, если дождь льет или проходит мимо не потому, что дождь так хочет… – Мысли эти завели его в слишком далекую и туманную область, чтобы он мог в ней разобраться, и он стряхнул их с себя, но тревога, которую они вызвали, никуда не делась.
