Химено ничего не ответил.

Доминиканец искренне хотел избавить заключенного от дальнейших страданий. Он показал на дверь пыточной камеры и сказал:

– Диего, из сотни заблудших людей, что доставляли сюда, по меньшей мере девяносто мы отпускали на свободу. Они возвращались к нормальной жизни. И воссоединялись с церковью, как исправившиеся христиане. – Он подождал ответа, но Химено продолжал молчать. – Это правда, мы здесь их наказывали, но когда они признавались, то выходили на свободу, неся с собой лишь неприятные воспоминания. Диего, если ты назовешь нам имена других евреев, ты, как и другие девяносто, выйдешь на свободу, унеся с собой лишь несколько шрамов на лодыжках. Пожалуйста, прошу тебя, говори.

Но Химено ничего не сказал.

На этот раз палачи избрали другую тактику. Подняв его к потолку, они просто стали с предельной быстротой сбрасывать его вниз и снова подтягивать – так что сердце Химено должно было вырваться из груди. Затем, спустя несколько минут, они кинули его, как неодушевленный предмет, на стол, прижали его к бруску с такой силой, что у него чуть не поломалась спина, и немедленно приступили к процедуре с тряпкой и шестью кувшинами воды. Без промедления перейдя к пытке огнем, они нанесли ему такие ужасные ожоги, что Химено снова впал в беспамятство. Они с отвращением оттащили его безжизненное тело обратно в камеру и, раскачав в воздухе, с силой швырнули о стену.

– Будем надеяться, что хоть сейчас прикончили его, – пробормотали подручные палача, которых тоже вымотало его упорство. У них были доказательства, что он тайный еврей, и его отказ признаваться был просто непостижим.

О пытках в третий день он ничего не помнил, но они ровно ничем не отличались от остальных, потому что инквизиция не разрешала своим палачам отчленять плоть человека, ослеплять его или укорачивать отдельные части тела, и, если заключенный продолжал, как Химено, хранить молчание под пытками дыбой, водой и огнем, этими методами позволялось подводить его к порогу смерти – но не дальше. Когда третий набор пыток, во что было трудно поверить, подошел к концу, доктор склонился над безжизненным телом, валявшимся у огня, и сказал:

– Больше он не выдержит.

Доминиканец посмотрел на изуродованное, покрытое ожогами тело и воскликнул:

– Ну почему они не признаются, чтобы спасти себя от этих мучений?

– Вы уверены, что он в самом деле еврей, отче?

– Сначала я был уверен, – ответил доминиканец. – Но после таких… – Он отвернулся.

Ближе к концу 1542 года, когда Химено провел в одиночной камере уже почти три года, в течение которых из его состояния еженедельно отсчитывалась арендная плата за содержание, доминиканец с грустными глазами наконец пришел повидаться с ним:

– Диего, завтра тебя ждет судный день. Ты будешь сожжен.

Узник ничего не ответил, и священник взмолился:

– Диего, прошу тебя, во имя Господа Бога, признайся, и, когда тебя будут привязывать к столбу, у палача будет разрешение задушить тебя прежде, чем разжечь костер.

Снова не последовало ответа, и раздосадованный священник закричал:

– Диего! Не принуждай нас к этим ужасным вещам. Твоя душа уже в руках Бога. Позволь, чтобы твое тело наконец обрело покой.

Но непреклонный узник продолжал хранить молчание, и священник ушел.

В четыре часа воскресного утра в камеру вошли два молодых доминиканца, неся с собой одеяние из мешковины, в которое Диего Химено пришлось облачиться. Поверх него священники накинули длинный желтый плащ с изображениями маленьких красных чертенят, которые бросали в адский огонь еретиков и тайных евреев. Наконец они напялили на голову заключенного высокий остроконечный колпак желтого цвета, расписанного языками пламени.

– Вы должны следовать за нами, советник, – сказали два молодых монаха из Аваро, которые в лучшие дни часто обращались к нему за помощью, и он охотно оказывал ее.

У ворот тюрьмы Химено вручили зажженную свечу, которая означала, что ему предстоит быть сожженным. Он оказался в самом хвосте босоногой процессии: шестьдесят три человека, которые признались в незначительных прегрешениях против церкви, например чтении трудов Эразмуса; они избежали смерти, лишь чтобы провести остаток жизни в полном убожестве – преданные анафеме, они нищенствовали, не имея права работать. Далее следовали девятнадцать тех, кто признался в серьезных преступлениях, таких, как назвать сына Моисеем и отказ есть угрей, – им тоже предстояло взойти на костер, но в последний момент их душили, избавляя от смерти в огне. Последними шествовали шестеро таких, как Диего Химено, которые не признались ни в лютеранстве, ни в иудействе, – им не оказывали последнюю милость в виде удавки, и они должны были сгореть живьем.

Длинную процессию возглавляли высокие чины церкви, да и день был длинный, отмеченный проповедями, молениями и обвинениями. Более сорока тысяч человек столпились на площади, чтобы стать свидетелями торжественного действа, ибо об этом дне широко оповещали по всей округе, и все, кто явились, получили специальное освобождение от работы, поскольку все должны были лицезреть, к чему приводит путь ереси.

Лишь во второй половине дня инквизиторы приступили к делам тех, кому предстояло сгореть на костре, и оправдание сему было в словах Иисуса Христа, которые приводятся в Святом Евангелии от Иоанна: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». И едва только был прочитан смертный эдикт, отцы церкви торжественно умыли руки, отрешаясь от судьбы приговоренных. Заключенные были переданы в руки светской власти с увещеванием, чтобы с ними обращались с заботой и без пролития крови.

Светская власть заставила осужденных перейти в совершенно другую часть города, где уже в землю были вкопаны столбы, едва ли не доверху обложенные вязанками хвороста, и, когда узники шли к этому месту, толпа оскорбляла их, закидывала камнями, проклинала и поносила. Эти заключенные подозревались в приверженности к еврейству и прошли через настоящую геенну: они познали Бога, но отвернулись от Него; они распяли Иисуса; они были хуже, чем свиньи, которых отказывались есть. Два монаха не отходили ни на шаг от тех, кто подозревался в еврействе, и постоянно взывали:

– Еврей, признай, что твоя религия ложная! Признай, что Бог троичен в лицах, а не един!

И для многих евреев этого смертного шествия такое поношение их веры было куда хуже, чем оскорбления толпы. Горожане, толпившиеся у будущих кострищ, с испуганным изумлением смотрели на Диего Химено, молчаливого и сурового, который без посторонней помощи поднялся на костер, не обращая внимания на мольбы сопровождавших его монахов спастись от последних страданий. Внизу, держа наготове перья, ждали секретари, готовые записать все, что он выкрикнет в смертных муках. Это было особенно важно, потому что многие в городе уже начинали верить, что Химено не был евреем, а это убеждение было совершенно неуместным, ибо вело к тому, что в этих местах его будут считать святым. Но когда языки пламени дотянулись до самого горла, Химено собрал воедино ту железную волю, которая не покидала его и в камере пыток, и умер, так ни в чем и не признавшись. И в момент его смерти люди, знавшие его, начали перешептываться:

– Нет, он не был евреем. Он был святым. – Так, к крайнему возмущению инквизиции, которая рассчитывала на совершенно другой результат, были сделаны первые шаги к его канонизации.

Среди всех зрителей, которые пришли посмотреть, как будет гореть Диего Химено, никто не ждал его появления с большим трепетом, чем доктор Абулафиа, уважаемый медик, чьи предки стали христианами в 1391 году и кто сам, как добрый христианин, пользовался большой известностью в городе. Он был женат на христианке с безупречной родословной. Он ел свинину, не был обрезан, как и его сыновья, и даже в самые суровые времена инквизиции никто не подозревал, что он еврей. После того как в 1540 году появился список примет, по которым можно опознать тайного еврея, кое-кто из знакомых в шутку примерял этот перечень на него и убежденно говорил: «Ну уж никто не сможет обвинить тебя, Абулафиа, в еврействе». Никому из его друзей и в голову не приходило сообщить о нем инквизиторам. Он был безупречен.