В начале третьего года Химено опять предстал перед трибуналом, который теперь имел в своем распоряжении объемистый том материалов о его связи с иудаизмом. Информаторы и из итальянского Поди, и из немецкого Гретца представили убийственные для него доказательства, и судьи были совершенно уверены, что он скрытый еврей. Теперь проблема заключалась в том, чтобы заставить его признаться и обвинить других жителей Аваро, которые, возможно, скрывали свои дьявольские пристрастия так же успешно, как и он сам. Четыре дня его допрашивали о мельчайших подробностях, и, поскольку он продолжал упрямо стоять на своем, у трибунала не осталось выхода – они должны были подвергнуть его пыткам.

Его немедленно отволокли в подземный склеп, который с давних времен служил цели извлечения признаний, но, хотя многие это предполагали, Диего Химено попал отнюдь не в руки жестоких палачей, готовых мучить его, едва только им это захочется. Он предстал перед умным и терпеливым священником, который уже много лет вел такие допросы. Рядом с ним постоянно присутствовал знающий врач, который из опыта усвоил, какие пытки способно выдержать человеческое тело, не расставаясь с жизнью. Правда, несколько человек все же скончались под пытками в этом подвале Аваро.

С другой стороны, обыкновенный труженик, который руководил тремя разрешенными пытками, стал опытным специалистом, знакомым с целым набором приемов – уж они-то гарантировали, что решимость любого тайного еврея в конце концов будет сломлена. И когда Диего Химено доставили в подвал, тот уже знал, что сегодня ему придется проверить свое искусство на некоем специальном объекте. Если они добьются признания, то их наградят, если же нет, то придется выслушать укоры. Это был волнующий момент, когда красивый пятидесятилетний мужчина, не потерявший мужества даже после двух лет заключения, твердо печатая шаг, вошел в камеру пыток и, полный молчаливого возмущения, остановился перед священником, которому предстояло допрашивать его.

– Так вы признаетесь, Диего Химено? – спросил священник. Заключенный с презрением посмотрел на него, а доминиканец, который знал, что нередко так смотрят в начале допроса и никогда – в конце, обратился К врачу: – Заключенный отказывается говорить. Выдержит ли он вопросы? – Доктор осмотрел Химено и подумал: он самонадеян и у него крепкое здоровье. С ним придется повозиться.

Он кивнул писцу, сидящему у ног священника. Его обязанностью было записывать признания и письменно подтверждать, что в камере пыток соблюдались все гарантии сохранения жизни.

– Записывай, – указал священник, – что установлено: заключенный готов выдержать допрос.

С этими словами доминиканец дал сигнал подручным, которые тут же схватили Химено и, прежде чем он успел понять, что происходит, скрутили ему руки и сорвали одежду. С той же сноровкой они связали ему руки за спиной, к каждой из лодыжек подвесили по двадцать пять фунтов веса и с помощью толстого каната, привязанного к запястьям, подняли в воздух футов на сорок. Снизу старший подручный крикнул: «Теперь ты заговоришь, советник!» На час они оставили его в подвешенном состоянии, пока заломленные назад руки медленно выходили из плечевых суставов.

Он едва мог вынести такую боль, разламывающую тело, и доминиканец, видя его страдания и чувствуя, что он готов заговорить, спустился вниз и обратился к нему:

– Дон Диего, теперь вы признаетесь?

Все еще не имея представления, в чем его обвиняют, Химено молча терпел боль.

– Диего Химено, – взмолился священник, – если вы сейчас и испытываете боль, поверьте, это только начало. Прошу вас, признайтесь, или нам придется применить другие средства.

Заключенный не ответил, так что священник вернулся на свой маленький подиум и дал указание писцу отметить тот факт, что заключенному было предложено снисхождение.

Внезапно подручный палача с жутким криком рванул веревку, на которой висел Химено, и позволил ей скользнуть в руках, так что заключенный рухнул вниз футов на тридцать, и резкая остановка вывернула основные сочленения, причинив предельную боль. Его запястья, локти и плечи были изуродованы, а подвешенный к ногам груз, вес которого многократно увеличился в момент стремительного падения и резкой остановки, совершенно искалечил его лодыжки, колени и бедра.

Прежде чем Химено успел осознать эту новую боль, палач снова подтянул его к потолку, чтобы начать одну из самых страшных пыток. Он то с уханьем подтягивал и отпускал веревку, то крякал, но не отпускал. И снова без предупреждения она опускалась на несколько дюймов, или же следовало убийственное падение почти до самого пола – и жуткий хруст рвущихся связок.

Химено уже перешел болевой порог, и, когда доминиканец снова потребовал от него признания, мужественный узник даже не услышал его. Канат был отпущен, и он рухнул на пол. Его тут же подняли на стол и подготовили к совершенно другому виду пыток; пусть даже подтягивание и сбрасывание вниз причиняло сильную боль, такой человек, как Химено, мог заставить себя сопротивляться ей. Но теперь его ждала психологическая пытка, которой мало кто мог противостоять.

Поперек середины стола, на котором его разложили, был небольшой брусок. Когда его прижали к нему, мышцы спины с силой напряглись, а живот запал. От самой этой позы он едва не задохнулся. В рот ему вставили воронку и зажали нос. Из глиняного кувшина в воронку залили огромную порцию воды, и, когда его сдавленные легкие отчаянно ловили остатки воздуха, он, давясь и глотая воду, чуть не задохнулся. Это была мучительная пытка, которая потрясла его.

Прежде чем опорожнить второй кувшин, вернулся священник и снова попросил узника раскаяться.

– Пытка сразу же прекратится, – заверил он его, но Химено уже был готов к смерти и ничего не ответил. Священник ушел, а писец отметил тот факт, что прозвучало предложение милосердия.

– На этот раз ты заговоришь, – пообещал палач. Он с силой нажал на вздувшийся желудок Химено, который, выгнувшись, лежал на бруске, и поток воды, внезапно заполнившей внутренности, чуть не убил его. С ловкостью, говорившей о долгом опыте, другой подручный затолкал ему в рот тряпку, и теперь вода стала просачиваться через нее. Задыхаясь и борясь за каждую каплю воздуха, Химено сосал ткань, забившую ему горло, куда медленно текла вода. Казалось, что сейчас-то он обязательно должен задохнуться, но, когда долгая агония подходила к концу, палач внезапно выдернул тряпку у него из горла с такой силой, что потекла кровь.

– А теперь говори, – шепнул палач, но, когда он отказался, окровавленную тряпку снова засунули ему в рот. В него влили шесть кувшинов воды, шесть ужасных, удушающих, смертельных кувшинов, и все время сильные руки так давили ему на живот, что ему казалось, будто легкие, желудок и сердце вот-вот разорвутся.

Но он так и не стал говорить, и его потащили на последнюю пытку. Пока он, корчась в страданиях, с вывернутыми суставами и ободранным горлом лежал на каменном полу, ему дали передохнуть несколько минут, в течение которых он слышал, как священник еще раз просит его избегнуть худших страданий, что уже ждут его. Он продолжал хранить молчание и когда подошвы ног ему натирали смесью перца, масла, мяты и чеснока, а когда мазь впиталась во все поры, по ногам стали водить пылающей головней из очага. Кожа вздувалась и лопалась, сотрясая все тело невыносимой болью. Он потерял сознание.

Очнулся он в своей камере. Матрац забрали, и он голым лежал на каменных плитах; рядом валялся ком его одежды. Он был не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ноги раздирала нечеловеческая боль, а рот был так разодран, что каждый вздох давался с трудом. Так он лежал четыре мучительных дня, надеясь умереть, а на пятый, когда волдыри налились жгучей болью, суставы воспалились и опухли, а горло представляло собой сплошную рану, его притащили обратно в подвал, где священник сказал:

– Диего Химено, мы получили неопровержимые доказательства, что ты еврей. Прошу тебя, ради милости Господней признайся, и покончим с этим делом.