– Рашель, мы в беде. И я думаю, мы должны немедленно отплывать в Салоники.

Для Рашель это было уже чересчур. Она вскочила со стула, обрушила град проклятий на никчемную мастерскую Заки и заорала:

– Разве не сам папа заверил нас, что мы можем спокойно жить в Италии сколько захотим? И не трус ли ты, что усомнился в его словах?

– Этот папа пообещал. А другой папа взял его слова назад, – осторожно возразил Заки.

– Но он дал это обещание потому, что знал – нас крестили насильно. Мы никогда по-настоящему не были христианами, и, как порядочный человек, он позволил нам снова стать евреями. Я не хочу перебираться в Салоники. Я отказываюсь.

– Рашель, – взмолился ребе. – Ты спросила, не трус ли я. Да, трус. Я слушал сегодня этого человека, и он прямо пылал. Его голос звучал, как у священников в Испании и Португалии. Он не успокоится, пока не пошлет на костер всех таких евреев, как ты и я. Послушай меня, Рашель!

Но Рашель отказывалась его слушать. Она запретила и дочкам слушать отца. Измученная событиями этого бурного дня, семья ребе разошлась по постелям, оставив его в одиночестве, и утром после молитвы он отправился во дворец герцога, где ему пришлось ждать пять часов, пока герцог не допустил его до себя.

– Я хочу получить разрешение сесть на корабль и отплыть в Салоники, – сказал Заки.

– Что? – бурно возмутился герцог. – Ты хочешь уехать?

– Да, – согласился Заки.

– Но почему?

– Я боюсь.

– Чего? Заки, – издал смешок герцог, – ты не должен переживать из-за вчерашней шуточки. Мы не хотели тебя обидеть. Что же до девки, которая стянула с тебя штаны, то это ей подсказал тюремщик. Ты же знаешь, как женщины интересуются такими вещами, – хмыкнув, беззлобно поддел он его. – Заки, мы не собирались оскорблять тебя. Так что тут тебе нечего бояться.

– Но я все же боюсь.

– Ну ладно! В будущем году тебе не придется бегать.

– Я испугался проповеди.

– Что? – расхохотался герцог. – Но нам приходится ее выслушивать. Раз в год. Не обращай на нее внимания. Этим городом правлю я.

– Ваша светлость, монах знал, о чем он говорит.

– Этот болван? Эта мелкая сошка? Да он ничего не может сделать, поверь мне.

– Ваша светлость, я жутко боюсь. Позвольте мне отправить семью К великому султану.

– Нет, клянусь Господом! Только не к этим неверным!

– Прошу вас. Я уверен, что грядут зловещие дни.

Герцог счел эти слова оскорбительными, потому что папа Клемент лично пообещал насильно крещенным евреям, что отныне и навечно они будут под защитой папского престола и при желании могут свободно вернуться к своей религии. Предполагалось, что следующие папы повторят это обещание. Следовательно, когда ребе Заки выразил желание оставить Италию и направиться во владения турок, его просьбу можно было оценить только лишь как оскорбление церкви.

– Ты не можешь уехать, – сказал герцог, и на этом разговор был закончен.

По возвращении домой женщины поняли, где он был, и осыпали упреками за малодушие. Другие евреи тоже высмеивали его. Все указывали, что его страхи могли быть понятны в Испании или Португалии, где святая инквизиция решительно разоблачала евреев, притворявшихся христианами, – но в Поди для таких страхов не было ровно никаких оснований.

– Это же Италия! – настаивали они, находя спасение в вечном стремлении евреев все объяснять доводами рассудка. – Здесь такого не может быть! Здесь слишком культурные люди.

Впервые в жизни ребе Заки не смогли поколебать ни его семья, ни друзья. Он четко видел, что неминуемо должно случиться в Италии – то ли с приходом нового папы, то ли после каких-то изменений на процветающем полуострове.

– Я боюсь, – упрямо повторял он. – Вчера я видел лица этих людей. Собор был полон ненависти.

– Да он каждый год произносит ту же речь, – напомнил ему даже самый осторожный из купцов. – Мы бы чувствовали точно, что и вы, доведись нам бежать полуголыми по улицам и над нами смеялись бы женщины.

– Но ведь вам этого не пришлось, не так ли? – разбушевалась Рашель. – Потому что вы не толстые, как свиньи!

Заки был поражен, что жена снова пустила в ход это слово, да еще перед его общиной.

– Так нельзя называть ребе, – умоляюще прошептал он.

– Но ведь ты жрешь, как свинья! – заорала она, и Заки уставился в пол. Отличительной чертой маленького ребе было то, что, даже испытывая такое унижение, он и помыслить не мог оставить Поди без своей ворчливой жены, хотя ему нетрудно было это сделать; два человека из города, оставив тут свои семьи, уже добрались до Амстердама, но он не мог понять их поведения. Он знал, что на Италию надвигаются страх и ужас, и перед лицом этих бед не мог бросить ни свою упрямую жену, ни своих некрасивых дочек – как бы они ни упирались.

– Я забираю свою семью в Салоники, – тихо сказал он, – и, если у вас, люди, хватит ума, вы сделаете то же самое.

Его жена была так возмущена, что отказалась и дальше обсуждать эту тему, и встреча закончилась, оставив по себе чувства раздражения и страха. Но утром Заки вернулся продолжить спор с герцогом и, принеся извинения, если какие-либо его слова герцог сочтет оскорбительными для папы, церкви или для себя, герцога, снова попросил разрешения на отъезд.

– Приведи мне хоть одну причину! – загремел герцог.

Ночью Заки обдумал не менее полудюжины убедительных причин, но, растерявшись, забыл их всех и сказал:

– Потому что у меня три дочери, ваша светлость, и, как хороший отец, я хочу, чтобы они вышли замуж за еврейских молодых людей, а их я могу найти в Салониках.

Обдумывая этот неожиданный довод, герцог разразился смехом:

– Ты должен найти им трех мужей, Заки?

– Да, – согласился ребе и, чувствуя, что вызвал у герцога какой-то интерес, добавил: – А это непросто, ваша светлость. В наши дни нелегко найти даже одного хорошего мужа.

– И ты думаешь, что в Салониках…

– Да.

Герцог позвал своего младшего брата, которому он добился поста архиепископа Поди. Когда добродушный прелат услышал просьбу Заки, он сделал все, что было в его силах, дабы успокоить страхи этого еврея.

– Здесь правит герцог, – рассудительно напомнил он, – и ты должен знать, что он не потерпит никаких действий, направленных против евреев.

– В вас нуждается моя торговля, – сказал герцог.

– Но я слышал, как монах сказал, что нам предстоит сгореть на кострах, – сказал Заки. – И я ему верю.

– Этому? – И архиепископ благодушно посмеялся, как человек, вспоминающий приятный день на природе. – Ты конечно же знаешь, что мы с братом, как и ты, считаем этого глупого монаха просто отвратительным созданием. Считай все происшедшее всего лишь частью пасхального праздника и больше не обращай на него внимания.

– Я не могу выкинуть это из головы. Я боюсь.

Высокий архиепископ подвел Заки к окну и показал на центр площади, где, высеченная из гранита, высилась статуя герцога Поди на белом жеребце. Скульптор изобразил кондотьера с мечом в руке в момент взятия Поди, и его мужественная осанка говорила об отваге и достоинстве, воцарившихся в городе, которым он правил.

– Неужели ты предполагаешь, что такой воин, как герцог, позволит какому-то жалкому монаху или даже папе решать, как ему себя вести? – Церковник засмеялся абсурдности этой мысли, но, когда Заки повторил, что все же хочет уехать, архиепископ лишь пожал плечами. – Мы в Поди не можем держать человека против его воли, – с сожалением сказал он. – Но правила отъезда определяют монахи. – И он послал именно за тем, кто читал проповедь.

Доминиканец поклонился герцогу, поприветствовал архиепископа и с отвращением посмотрел на еврея, который осквернял собой герцогские покои.

– Он не имеет права получить разрешение на отъезд, – предупредил монах. – Он крещен в христианство, и его желание перебраться к туркам просто отвратительно.

– Он так решил, – отрезал архиепископ, и доминиканец, попросив перо и бумагу, начал составлять список ограничений, не преодолев которые Заки не мог уехать. – Он не имеет права брать с собой долговые расписки христиан. А также любые книги, печатные и рукописные. Никаких монет, отчеканенных в этом государстве, никакого перечня имен, которые могут оказаться полезными туркам, никаких предметов, священных для христиан.