Публичное крещение Иоханана и Менахема было назначено на пятницу. Выбор был неудачен: хотя для христиан этот день не имел особого значения, у евреев вечером пятницы начинался Шаббат, и потеря в этот святой день двух человек стала дополнительным оскорблением. Как ни странно, большинство евреев, которые отказывали Менахему в праве посещать синагогу, сейчас особенно пылко возмущались его отступничеством.

– Он не должен был позволять себе такие вещи, – протестовали они и избрали комитет, который должен был отговорить молодого человека от этой ошибки, но Менахем даже представить себе не мог, кто из членов этого комитета первым обратится к нему.

Это оказалась Яэль, и ее слова были просты:

– Ты не можешь оставить нас сейчас, Менахем. Ты не можешь перейти на их сторону. Нас ждут большие трудности, и ты должен драться с византийцами вместе со своим народом.

Но Менахем только что обрел под ногами новую почву, полную надежды, и он улыбнулся тому, как Яэль ничего не понимает.

– Твой отец никогда не позволял мне быть евреем. И теперь тебе не стоит стараться.

– Но ты же один из нас. Это твой город.

– Это новый город, – уточнил он. – Предупреди своего мужа, чтобы он помирился с византийцами.

– Менахем!

– Теперь я Марк. Новый человек, возродившийся в Иисусе Христе. Яэль отпрянула от него. Так человек инстинктивно шарахается от вещей, которых не понимает, но, отойдя, она спросила:

– И ты пойдешь против своих братьев?

– Это они пошли против меня. Когда я только появился на свет, – ответил он. – Спроси Авраама… – Он был готов напомнить ей о тех невыносимых годах, когда ее муж с компанией приятелей гонялись за ним по улицам, крича: «Отродье, отродье!», но в своем новом существовании Марк предпочел отринуть эти воспоминания: они больше не имели власти над его жизнью. – В пятницу я стану новым человеком, – сказал он, – а затем буду византийцем. И выступлю против твоего мужа.

Покинув его жилище, Яэль с горечью в сердце пошла на мельницу, где рассказала отцу, что Менахем упорствует в своем решении; она объяснила подлинную причину, почему ей пришлось встретиться с ним. Она не хотела утруждать пожилого человека рассказом о зреющем восстании, но и того, что она поведала, оказалось достаточно, чтобы ребе Ашер вскинулся. Оставив ее, он, как был, грязный и растерзанный, заторопился к месту строительства, где встретил не Менахема, а Иоханана. Схватив каменотеса за плечо, маленький ребе развернул его и потребовал ответа:

– Ты ушел из синагоги?

– Теперь я работаю здесь.

– Я имею в виду иудейство.

– В пятницу я пройду крещение.

– Нет!

– Вместе с Менахемом.

– Ты не должен!

Каменотес стряхнул руку раввина и буркнул:

– Синагога не могла найти для него места. А эта церковь смогла.

– Ты родился в иудействе, Иоханан. И будешь жить в нем вечно.

– Нет, если оно отвергает моего сына.

– Но ведь мы же придумали, как спасти его!

– Пять лет в рабстве? – Иоханан презрительно посмотрел на раввина и отодвинул его в сторону.

– Но все мы можем спастись только законом.

– С таким законом я больше не хочу иметь дела, – сказал Иоханан и, отвернувшись, принялся за свои дела.

На этот раз ребе Ашер не рискнул хватать его за плечо; смешно суетясь, он обежал его, чтобы снова оказаться лицом к лицу с Иохананом, и с силой сказал:

– Ты не можешь избежать закона! Ты всегда будешь с синагогой! Повторение этих слов оказало странное воздействие на каменотеса.

Он застыл среди развалин, словно врос в землю, и приковался взглядом к стоящей рядом синагоге, которую сам же возводил с такой истовостью: видел родные камни, он своими руками вырубал их из холмов Галилеи, стены, что поднимал ряд за рядом, и, хотя их линии не были столь поэтичны, как у греческого храма, когда-то стоявшего на этом месте, они были прямыми и строгими, ибо их клал человек, почитавший Бога своим упрямым путем. Это было строение, наполнявшее гордостью сердце любого работника, и внезапно он ощутил, что не в силах больше выносить мук, терзавших его простую душу, – и закрыл лицо огромными ладонями. Ребе Ашер, понимая, что его мучит, приблизился к нему, но каменотес оттолкнул старика, рявкнув:

– Ты приказал мне строить ее… и этот пол… знаешь ли ты, сколько кусочков мы выкладывали по ночам? Это золотое стекло… Менахем платил за него из своего кармана. Нет, и этого тебе мало. Вот эти стены… – Он кинулся к синагоге и стал колотить кулаками по строгим прямоугольникам известняка; как красивы были они, вырезанные в самом сердце Галилеи; ослабев, он опустился рядом с ними на колени. – Неужто я строил синагогу, в которой не нашлось места моей плоти и крови? – пробормотал он, колотясь головой о камни, словно пытаясь покончить с собой, и, когда ребе Ашер подошел к нему, чтобы словами как-то смягчить неумолимую суровость закона, огромный каменотес закричал: – И ты хочешь, чтобы я вечно нес на себе этот грех? – Иоханан схватил камень и готов был обрушить его на голову ребе, если бы не отец Эйсебиус. Зная, что многих новообращенных терзают перед моментом крещения смертные муки, он успел вмешаться и увел Иоханана, которого продолжала колотить дрожь.

Тем же вечером ребе Ашер отрядил своего зятя Авраама и пекаря Шмуэля привести к нему Менахема – но не его отца, – и, когда молодой человек предстал перед своим судьей, мельник спросил:

– Это правда, что ты переходишь в христианство?

– Да. – Про себя же Менахем подумал: «Этим вечером он может кричать все, что хочет. Сегодня – последний раз, когда он будет приказывать мне».

Но ребе Ашер тихо спросил:

– Как ты обрел смелость отказаться от своей веры?

– Вы не оставили мне выбора.

– Неужели ты не видишь, что это Бог наказывает тебя?

– Вы все еще советуете мне украсть десять драхм и стать рабом?

– Таков закон. И таким путем мы обретем спасение.

– Теперь есть более простой путь.

– Отрицая Бога? Который назвал нас своим избранным народом?

Менахем засмеялся:

– Никто больше в это не верит. Ни я, ни мой отец, да и вообще никто.

– Значит, ты отвергаешь Бога?

– Нет. Но я считаю, что Он куда добрее, – вот такого я и принял, – сказал Менахем. Против своего желания он все же втянулся в спор со старым человеком, который всю жизнь присматривал за ним, а теперь был строг и неуступчив.

– Значит, ты думаешь, что Бог установил закон, чтобы ему было легко следовать? – Тихой ночью, под потрескивание коптящей масляной лампы ребе Ашер сформулировал этими словами вечный вызов, стоящий перед евреями: хочет ли Бог, чтобы жизнь была простой и легкой? Или требует подчинения Его законам?

И Менахем, который в двадцать пять лет был вынужден искать свою правду, ответил словами, которые навечно стали ответом для христиан:

– Господь готов даровать спасение всем без исключения. Даже мне. Он послал Иисуса Христа, чтобы тот принял смерть за меня… за бастарда… и сказал мне, что жестокого древнего закона больше не существует… что теперь царит милосердие.

Это утверждение, так просто высказанное, ошеломило ребе. Оно обрушилось на его понимание закона, и он был вынужден вернуться к облику обыкновенного Божьего человека:

– Менахем, когда ты родился, не было никого, кто мог бы позаботиться о тебе, и я спас тебе жизнь. Потому что я любил тебя… потому что Бог тебя любил. Как ты можешь отринуть свое еврейство?

– Я отринул его при рождении, – сказал он, – потому что ваш закон не позволял мне полюбить Бога.

– Ты не можешь нарушать Божьи законы, а потом любить Его, – Рассудительно сказал старик.

– А вот Христос предлагает нам путь, – сказал Менахем и повернулся спиной к старому ребе. Больше он с ним никогда не разговаривал.

Публичное крещение Иоханана и его сына дало отцу Эйсебиусу возможность устроить первый религиозный праздник, и в пятницу утром над тем местом, где когда-то поклонялись Элу, Эль-Шаддаи и Антиоху Эпифану, был воздвигнут балдахин, под которым стоял высокий испанец в рясе пурпурного шелка, благословляя коленопреклоненных евреев, а хор возносил к небу византийские ритуальные песнопения – и ребе Ашер стал свидетелем жестоких фактов бытия. Несколько преданных евреев подходили к нему с планами помешать крещению ренегатов. Он посоветовал им отказаться от этой идеи, но, когда горячие головы увидели, что эти два еврея в самом деле готовы примкнуть к новой церкви, они воспламенились гневом и начали выкрикивать слова протеста. Византийские солдаты возникли словно из ниоткуда – но их и разместили поблизости именно для этой цели – и с молчаливой решительностью заставили замолчать возмутителей спокойствия. Когда ребе Ашер было двинулся вперед, чтобы вмешаться, два солдата, специально приставленные следить за ним, схватили его, словно мешок с мукой, и зашвырнули в задние ряды.