– Теперь-то ты понимаешь, Иоханан, как молот и зубило закона формируют хаос жизни?

Великан поднял взгляд, и на долю мгновения показалось, что он уловил смысл слов ребе, но эта искорка понимания тут же погасла. Точно так же вот уже десять тысяч лет девяносто девять из ста таких искорок, рожденных ударом кремня о кремень или усилием мысли, вспыхивали и моментально гасли; но тут ребе увидел, над чем трудился каменотес, – ряд простых крестов, концы которых загибались под прямым углом в виде неуклюжего грубоватого колеса, и, когда ребе уставился на этот узор, он сразу же понял, как выразительно будет смотреться этот фриз на внутренних стенах синагоги, ибо это неустанное вращение колеса заставляло глаз перемещаться от одной точки до другой.

– Может, их стоит вытянуть в линию? По всей стене? – рискнул предложить Ашер.

– Над этим я и думаю, – пробурчал каменотес.

– Над чем именно?

– Я видел его в Персии. Вращающееся колесо.

– Как оно называется?

– Свастика.

Вот так этот выразительный образ, знакомый всей Азии, стал символом синагог в Галилее, потому что каждый ребе, кто бывал здесь и видел, как бросается в глаза этот фриз, хотел, чтобы свастики украшали и его здание.

Так что синагога росла, и ребе Ашер был полон довольства. Он даже посетил каменоломню, чтобы лично выбрать самые лучшие камни, но как-то днем, возвращаясь по Дамасской дороге, ребе почувствовал, как на мир внезапно легла тишина, словно улетели все птицы, оставив его наедине с миром. У него перехватило горло и колени подогнулись к земле, словно придавленные чьей-то гигантской рукой, и, рухнув в пыль, он увидел то же пылающее сияние, что окружало первое видение, – и снова оно озарило и Тору, и золотую изгородь вокруг нее. Но на этот раз была не одна церковь, а много, с башнями и укреплениями, – а синагога лежала в руинах. Все труды Иоханана, все старания ребе Ашера в конечном итоге превратились в прах. Расплылись, исчезли и церкви и развалины – остались только Тора и ее ограждение. Они были полны такого высокого неподдельного благородства, что ребе Ашер ничком распростерся на обочине – хрупкий худой еврей с длинной черной бородой, с которым разговаривал Бог, и теперь ему пришлось признать, что в прошлый раз он не понял смысла видения.

– Боже всемогущий, что же я сделал не так? – взмолился он, колотясь головой о землю. Единственным ответом стало мерцающее видение Торы и изгороди; но и лежа распростертым, теперь-то мельник увидел то, что просмотрел в первый раз: ограда, оберегающая Тору, была не завершена. Святой закон Бога был защищен не полностью, и теперь представший перед ним образ ясно дал понять: ребе Ашер призван посвятить жизнь не строительству земной синагоги, а совершенствованию божественного закона. – О Господи! – униженно прошептал он. – Достоин ли я идти в Тверию? – И как только он произнес это слово, золотая изгородь замкнула свой круг, и он склонил голову, принимая на себя обязанности, возложенные свыше. – Я направлю свои стопы по дороге, ведущей в Тверию, – сказал он.

В середине IV столетия существовал римский город Тиберия, который евреи называли Тверией, где обитала крепкая община с тринадцатью синагогами, большой библиотекой и ассамблеей пожилых раввинов, которые собирались на бесконечные дискуссии о Торе и комментариях к ней. В своих словопрениях они пытались вскрыть законы, по которым и в дальнейшем будет жить иудаизм. Часами и даже месяцами они обсуждали каждую фразу, пока ее смысл не обретал полную ясность, и вот в это собрание мыслителей весной 329 года ребе Ашер и направил свои стопы. Он мог не спешить, потому что вот уже сто лет эти встречи длились и продолжались и будут длиться еще полтора века – если не в Тверии, то в Вавилоне, что лежал на другом краю пустыни.

На своем белом муле ребе Ашер двинулся на восток через прекрасные холмы Галилеи. Перед ним лежали просторные долины, где сходились в кровавых сражениях египтяне и ассирийцы. Он миновал город Цфат, угнездившийся на вершине скалы, который генерал Иосиф защищал от римских легионов Веспасиана, и отсюда, с самой высокой точки, перед ним впервые предстала Тверия, и ее здания белого мрамора отражались в синей воде озера.

– Если человек может найти истину, – сказал он своему мулу, – то уж там-то, внизу, он обязан ее найти.

Издалека Тверия казалась волшебным городом. Величественные строения времен Ирода Антипы делали ее соперницей Кесарии. Мраморные ступени уходили в озеро, гостей ждали роскошные бани, но, когда Ашер оказался в стенах города, он почувствовал атмосферу умирания, словно у города не было будущего. За последние столетия в городе появилось лишь несколько новых зданий, а за мраморными фасадами тех, что доживали свой век, царили хаос и запустение. Дальние провинции Рима умирали. Тверия не сулила никаких чудес, но тут трудились честные и благородные люди, к которым он и направлялся, чтобы принять участие в их трудах.

Останавливая незнакомцев, он стал спрашивать, где собираются ученые, но первые же четыре горожанина даже не знали, что в их городе вот уже более ста лет встречается такая группа, зато каждый из собеседников вызвался показать дорогу к горячим баням. Наконец он встретил пожилого еврея, который и отвел его к скромному зданию, где вершился великий труд. Привязав своего мула к дереву, Ашер подошел к низкому глинобитному строению. Тихонько постучав в дверь, он остался молча стоять на пороге. Он постучал еще раз и был встречен ворчливой старухой, которая вышла из кухни. Через весь дом она провела его на обширный двор, где стояли два гранатовых дерева и беседка, обвитая виноградными лозами. Под их сенью сидел круг стариков, которые даже не обратили внимания на его появление. Буквально у них под ногами группками сидели ученики, которые преданно ловили каждое их слово, а за столиком под одним из гранатовых деревьев расположились два писца, записывавшие ход дискуссии. Когда ее участники приходили к согласию, писцы проводили несколько жирных линий под дебатами этого месяца – закон создан. В этот день писать им пришлось мало, потому что четверо раввинов сошлись в жарком споре по малозначительному поводу.

ПЕРВЫЙ РАВВИН. Мы должны обсудить только один вопрос. В защиту Шаббата. Я считаю, что мужчина не должен это носить.

ВТОРОЙ РАВВИН. Изложите. Из каких источников вы делаете такой вывод?

ТРЕТИЙ РАВВИН. Тогда слушайте. Ребе Меир, ссылаясь на ребе Акибу, считает, что если женщина в Шаббат выходит из дому с флаконом духов и благоухает, то она виновна в тщеславии и нарушает Шаббат. То же и в данном случае.

ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Ближе к делу. Предписания мудрецов гласят, что в Шаббат мужчина не должен иметь у себя в кармане гвоздь от виселицы. Почему? Он носит его для удачи, а это запрещено.

ВТОРОЙ РАВВИН. Какая глупость. Человек, о котором мы говорим, не ищет удачи.

ПЕРВЫЙ РАВВИН. Послушайте мудрецов. Женщина не должна выходить из дому с тесьмой в волосах. Почему? Таким образом ее прическа привлекает внимание, а это запрещено. Вот о чем мы говорим.

ЧЕТВЕРТЫЙ РАВВИН. Также не должна она выходить на улицу с сеткой для волос. Конечно, по той же причине.

ВТОРОЙ РАВВИН. Но вот что стоит помнить. Женщина может гулять в Шаббат и сосать стебель сахарного тростника, чтобы у нее было приятное дыхание.

ПЕРВЫЙ РАВВИН. Только если она взяла его в рот до начала Шаббата.

ТРЕТИЙ РАВВИН. И, кроме того, мудрецы всегда утверждали, что если она выронит его изо рта во время Шаббата, то не может взять его обратно в рот до окончания Шаббата.

ВТОРОЙ РАВВИН. Со всем этим я согласен. Но наш человек не собирается ничего ронять изо рта. И, кроме того, он взял это в рот до полуночи пятницы.

ПЕРВЫЙ РАВВИН. С таким порядком действий мы согласны. Это должно оказаться у него во рту до начала Шаббата.

ТРЕТИЙ РАВВИН. Вопрос вот в чем. Имеет ли он вообще право иметь это при себе в Шаббат? Нет, потому что это тщеславие. Как и у женщины с золотым украшением. Что, вне всякого сомнения, запрещено.