– Ему ничего другого не останется, – ответил один из молодых, и толпа зашумела в знак одобрения.

– И вы готовы воевать даже против Цезаря? – спросил Петроний.

– Мы умрем… все мы погибнем… но не позволим водрузить ваши статуи.

Дискуссии продолжались, но, несмотря на все угрозы римлян, евреи оставались тверды как кремень. Петроний взывал к их заинтересованности: «Неужели вы не хотите стать полезной частью великой империи?» Он давил на экономические соображения: «Какой земледелец позволит своим полям лежать втуне в сезон сева?» Он обсуждал теологические вопросы: «Другие народы в империи принимают Калигулу как своего бога, но втайне почитают свои древние божества. Разве вы не можете поступить точно так же?» И поскольку он был человеком чести, прошедшим поля сражений, и знатоком греческой философии, порой выдавал себя, прибегая к языку гуманиста: «Неужели вы заставите меня убивать женщин и детей – что мне придется делать, если вы и дальше будете упорствовать?» И когда он произнес эти слова, евреи поняли, что генерал решил не устраивать массовую бойню, пусть даже он еще сам не осознал, что пришел к этому выводу.

Каждое утро этот обеспокоенный аристократ – а к Петронию это слово относилось в полной мере – съедал легкий завтрак, выходил на балкон дворца, разглядывая величественные горы вокруг моря Галилейского, а затем спускался продолжать споры с упрямыми евреями. К полудню он перекусывал со своими центурионами, а днем пешком отправлялся освежиться в горячих банях, которые доставляли такое удовольствие Тиберию, и, лежа в пузырящейся минеральной воде, идущей из глубоких вулканических недр, он пытался забыть о дилемме, которую поставил перед ним Цезарь Калигула. Он молился, чтобы ее разрешило какое-нибудь чудо. Чтобы кинжал убийцы наконец нашел путь к сердцу тирана. В парах горячих ванн Петроний возносил эти моления. Но решения так и не приходило.

Наконец в ходе очередной встречи он заорал на евреев:

– Неделями вы встречаетесь со мной, и у вас даже нет смелости привести человека, который затеял все это!

Римские посыльные доставили из Макора Игала, и, когда молодой еврей оказался в Тиберии, Петроний взял его с собой в горячие бани, куда такой обыкновенный труженик, как Игал, никаким иным образом не мог попасть, и римлянин расхохотался, когда этот еврей отказался раздеваться.

– Мне уже доводилось видеть обрезанных, – пошутил Петроний и убедил Игала войти в баню, где двое мужчин завели разговор, в кором не было места ни военным подвигам, ни славе, ни понятиям личной чести.

– Молодой человек, – взмолился Петроний, – вашим евреям, которые сейчас препятствуют мне, позже придется лицом к лицу столкнуться с Цезарем Калигулой. И он будет страшным противником. Он будет жечь вас живьем, словно пучки соломы. Или десятками распинать на каждом холме.

– Значит, мы умрем, – сказал Игал.

Двое мужчин в сопровождении рабов покинули исходящую паром воду, и, когда они снова оделись, Петроний сказал:

– Прошу, обдумайте свои действия.

– Это все, что мы можем делать, – ответил Игал.

– Проклятые евреи! – взорвался Петроний и мощным ударом кулака поверг своего хрупкого собеседника на пол. Но, едва сделав это, он нагнулся и взял на руки потрясенного еврея. – Прости меня, – прошептал он. – Эти встречи просто сводят меня с ума. – Он помог Игалу утвердиться на ногах и отряхнул его одежду. – Неужели нет никакой надежды, что мы договоримся? – моляще спросил генерал.

Стоя в мраморной раздевалке бань Ирода, Игал ответил:

– Вам придется убить всех евреев в Галилее, потом в Себасте, а потом в Иерусалиме.

Тем же вечером Петроний собрал всех участников переговоров в гостинице у озера – этот глубокий восхитительный водоем, со всех сторон окруженный горами, навевал чувство глубокого покоя – и сказал:

– Евреи Галилеи! Вы должны взрастить свой урожай. Ни один кусок земли в Римской империи не должен лежать втуне во время сева. Поэтому я посылаю вас по домам обрабатывать свои поля. – Евреи с подозрением встретили его слова, потому что ^о сих пор генерал не выказывал намерения убрать статуи, и его предложение могло оказаться ловким фокусом. Затем великий генерал склонил голову и сказал шепотом, еле слышным в рокоте волн Галилейского моря: – Я заберу статуи. С помощью вашего бога я попытаюсь убедить Цезаря Калигулу, что он не сможет сломить волю евреев Галилеи. Римляне не могут обречь на смерть целый народ. – Он встал, поправил свое военное облачение и приказал подать ему жезл. Затем, полный имперского достоинства, сказал: – Если я потерплю поражение, то погибну. Но я умру с радостью, потому что мои действия спасли так много благородных людей. – И он обнял Игала.

Тем же вечером он разбил свой лагерь в Тиберии, словно не мог больше спать на том проклятом месте. Раскинув свою палатку на лоне природы, словно ему предстояло вести военные действия, генерал поднялся с рассветом и вернулся в Птолемаиду, но, спускаясь по Дамасской дороге, он заметил стены Макора, лежащего у подножия гор. Он остановился, рассматривая его ворота и белые стены гимнасиума, и перед его глазами невольно всплыл облик Игала.

– Самый упрямый человек, которого я когда-либо встречал, – проворчал генерал. Но тут к нему пришло мучительное чувство унижения и заслуженный римский генерал, потерпевший поражение от простого работника давильного пресса, вскричал: – Как такой городишко взял верх над тремя римскими легионами? Я должен был обречь на смерть каждого еврея в этих стенах и воздвигнуть десять статуй Калигулы, чтобы даже призраки этих евреев поклонялись им! – За собой он слышал тяжелый маршевый шаг двух легионов, сопровождавших его, и, воспламенившись, принял мгновенное решение бросить их на беззащитный город. – Центурионы! – вскричал он. – Мы проучим эту еврейскую банду, как оставлять свои поля!

Но когда легионы стали развертываться в боевой порядок, генерал бросил взгляд на поля, которые женщины уже стали возделывать, а и мужчины засевать, и на оливковую рощу, где уже возобновилась работа, – и он увидел на этих полях Макора тех упрямых, несгибаемых людей, когда-то и создавших мощь и славу Рима: мужчин и женщин, которые любили свободу, со свойственным им упорством почитали своего бога, которые платили налоги и кормили империю. На мгновение перед глазами предстала его собственная усадьба в Истрии, и он вспомнил ту радость, которую испытывал, работая на своих полях, и он тихо приказал центурионам:

– Двигайтесь в Птолемаиду.

Вот так Макор своей преданностью единому Богу и нанес поражение мощи Римской империи.

Человек может прочесть десять тысяч страниц исторических трудов и найти в них лишь разложение власти и гибель надежд, но однажды он становится участником таких событий, что выпали на долю генерала Петрония, который, будучи в глубине души поклонником греческих философов, воздержался от разрушения Макора. Он вернулся в порт Птолемаиды, где погрузил на корабли статуи Калигулы и поднял на борт свои легионы, чтобы доставить их обратно в Антиохию. Здесь он составил свое донесение Цезарю Калигуле: «Всемогущий Бог, Воплощение Мощи, Свет Мира, во исполнение Ваших августейших указаний я, как и предписывалось, вторгся в Иудею, но у Ворот Птолемаида обнаружил пятьсот евреев, готовых пожертвовать собой, но не разрешить водрузить на их земле статуи нового бога Калигулы. Обосновавшись в Тиберии, я стал совещаться с главами этих мест и убедился, что для того, дабы установить статую бога Калигулы В Иерусалимском храме, мне придется убить всех евреев в Галилее. И из поколения в поколение ваши житницы будут лежать пустыми и голыми. Имя Рима навсегда будет подвергнуто проклятию. И если Вы желаете, Август Великий, устроить бойню, каковой наша империя еще не видела, должен просить Вас освободить меня от исполнения Вашего приказа. Вы должны разрешить евреям то поклонение, которому они были привержены в прошлом».

Донесение пришло к Калигуле в те минуты, когда он был обуян злобой. Его разъярило и презрение евреев, и малодушие своего генерала. Он незамедлительно послал курьера в Антиохию с приказом, что евреев надлежит полностью уничтожить, а Петроний должен покончить с собой; но в тот день, когда его посланники отплывали из Поди, восстали римские патриоты и убили своего гнусного императора, к чему они готовились несколько месяцев. И в Сирию на другом корабле отправились другие посланники, доставив Петронию похвалы и отмену приказа о массовых казнях, но никто не питал надежды, что эти радостные новости достигнут Антиохии еще при жизни генерала. Оба корабля-соперника пересекали одни и те же морские просторы к востоку от Рима – один нес смерть, а другой жизнь, – перед ними лежали одни и те же водные просторы, но на корабль со смертным приговором один за другим обрушивались неожиданные шторма, из плена которых он не мог освободиться три месяца. Корабль же, который нес жизнь, спокойно пришел в порт, сообщив генералу Петронию об убийстве Калигулы, которое принесло ему спасение.