Дверь ГАЗа поравнялась с охотником, и Егор увидел ликующее лицо Жени. Тот тоже глянул на Егора и подмигнул с выражением, не допускающим никаких иных толкований, кроме «знай наших!».

— Ах ты парень, ах ты человек, ах ты умница! — завертев головой, сказал Егор, но за ревом двигателей и плеском воды никто его не услышал.

Клара принесла чистые белые листы бумаги, охотник забрался от дождя в кабину подошедшего геологического вездехода и стал оформлять акты задержания наново, уже с настоящей фамилией руководителя браконьерской группы. Геологи и киномеханик Эттувги вытащили оленей, расстелили под задним бортом машины брезент и стали считать гольцов из бочек, до которых у Егора в первый раз руки не дошли. Весь народ оказался в куче, только двое браконьеров стояли метрах в пяти да Женя копался в кабине.

Егор выписывал: «…хариуса — триста сорок четыре штуки; гольца…», когда на плечо ему легла рука. Охотник поднял голову. Рядом стоял начальник участка «Весенний».

— Ладно, старик, — дружелюбно сказал он. — Ну, напугали, согласен. И признаю — виноват. Хватит, а? Забирайте все, возместим любой ущерб, только без криков, ну… без возни, по-человечески. И ноги нашей в этой распроклятой тундре больше не будет, даю честное слово. И с участка впредь никого больше не выпущу без положенного разрешения инспекции. По рукам, дед? А то неудобно получается: передовой коллектив, в клубе стены грамотами увешаны, в прессе не раз отмечали, и вдруг — браконьерство, да с уголовной статьей. Под корень срубите всю воспитательную работу, разброд в коллектив внесете. Чувствуешь, а? По рукам?

Егор отодвинул плечо и отрицательно покачал головой.

— Ну демагог! — удивленно сказал стоявший рядом начальник полевой партии Виталий Иванов. И решительно добавил: — Не соглашайтесь, Егор Михалыч, такие номера не должны проходить.

— Разве можно прощать такое? — спросила Клара. У нее еще горел в глазах ужас от увиденного на бугре, лицо было бледно, по щекам текли перемешанные с каплями дождя слезы.

Горюков обвел взглядом лица остальных людей — все неумолимы. Тогда за их спинами ему почудились другие лица, они стали выплывать из прошлого и заполнять пустынную печальную тундру, берега убитой им реки, склоны сопок. Горюкову показалось, что конца не будет этим лицам. Вот черт, впервые такое. Откуда? Неужели попал по-настоящему? Да нет, вылезем, было же… Он тряхнул головой и опустил ее, освобождаясь от наваждения. Надо принимать меры, а то и вправду погоришь тут. Слетелись…

Егор закончил, развернул акт и сказал:

— Подписывайте кто-нибудь двое-трое. Вполне хватит.

Но к кабине пошли все. Все хотели быть причастны к акту справедливости, Образовалась очередь.

Горюков поднял голову.

— Вы что, ребята? — растерянно спросил он. — Люди же мы, люди! С работы выгонят! В коробе, что ли, бичевать? Ну, допустили нарушение, так за него стирать с лица земли — да?

— А вам других людей стирать можно? — спросил Эттувги.

— Стирать с лица земли! — шепотом произнесла Наталья Сергеевна. Она сидела в кабине, широко открыв глаза и устремив неподвижный взгляд в размазанный и плывущий от воды на лобовом стекле машины осенний мир.

Горюков прямо на глазах таял и съеживался. Даже цигейка начала морщиться на плечах и груди.

— Детей двое, — сиплым осевшим голосом неожиданно сказал он. — Жена сбежала на материк, не захотела тут… Год уже… Посадите вы меня, а детей-то… Детей-то куда? — он шагнул к Алеше, ухватил робу на груди промывальщика и закричал:

— Детей куда, я спрашиваю?! В детдом, да? Жизнь уродовать?! Младший, Семка, во втором классе, а уже мечтает — геологом буду!

Алеша, сморщившись, отцепил руку Горюкова и отвернулся.

Тот глянул на Клару:

— А Зинаида, в четвертом, — учительницей! Как теперь с ними? Как они будут на вашей совести?!

Клара опустила голову и носком резинового сапожка стала расковыривать моховую подушку под ногами.

Горюков бросился к Омриту, схватил его за руку и, глядя в непроницаемое лицо, крикнул:

— Дети, понимаешь ты — дети!.. Ну, чилдрен — понимаешь? Маленькие еще, им отец нужен!

Омрит молча вырвал руку, скривил губы, как при сильной зубной боли, и отвернулся к Егору и Наталье Сергеевне. Горюков перехватил его взгляд, опустил плечи еще ниже и сказал в кабину:

— Ладно, радуйтесь, ваша взяла. Я взрослый, меня можно… Добивайте… Но их-то кто пожалеет… Мама, что-ли, разгульная…

— Какая гадость, — вдруг громко сказала Наталья Сергеевна. — Ох, какая подлая гадость… Да отпустите вы его, ради бога, разве можно видеть и слышать такое…

Егор посмотрел на собравшихся полукругом у машины людей. Они по очереди отводили глаза и опускали головы. А потом стали расходиться. Тогда Егор скомкал акт, бросил на размешанный многими сапогами мокрый мох и услышал, как стукнули по сухой бумаге капли дождя.

Над тундрой воцарилось молчание. Оно длилось минуту, а может и пять, а может — целую вечность: бывают моменты, когда время будто бы останавливается. Молчание вдруг набухло и поплыло вначале отдаленным, затем быстро растущим рокотом.

Горюков, уже выпрямившийся, вздрогнул, словно рокот с налета ударил его в грудь. Все повернулись в сторону речки Прозрачной. Там, в туманной сетке дождя, возник расплывчатый серый контур. Потом он потемнел, стал зеленым, резко обрисовался, и люди увидели вертолет, летевший к ним совсем низко, буквально в десятке метров над рекой. Вертолет вышел к стоянке на берегу Паляваама и сел. Дверь распахнулась, за радистом Валерой выпрыгнули инспектор районного отделения Охотскрыбвода, пилот Безродных и штурман Олег.

— Погодка! — сказал Безродных. — Еле выпустили, и всю дорогу на бреющем. Спасибо Прозрачная довела.

Инспектор прошел к вездеходу, в самый центр толпы, сказал «здравствуйте!», глянул на двоих людей в стороне и сказал:

— Понятно…

Пока вертолет садился, Егор вылез из вездехода и теперь стоял рядом.

— Порвал акт, Михалыч? — спросил инспектор.

Егор глянул под ноги.

Инспектор нагнулся, поднял намокшие скомканные листы, аккуратно расправил и положил в кабину на печку.

— Это Горюков, — сказал инспектор, — а вы — жалеть. На его совести уже третья убитая река. В прошлом году чуть опоздали, не прихватили у речки Широкой, на месте преступления, так он потом возмущался, справку из приискома показывал: «…был командирован в оленеводческие бригады в порядке шефской помощи, для проведения лекции о путях развития Продовольственной программы…». Когда таких прощаешь — автоматически становишься соучастником.

— Детишки, — сказал Егор. — Двое.

— Сын хочет стать геологом, а дочь — учительницей? — спросил инспектор. — Это он позапрошлый год впервые рассказал пастухам, задержавшим его с аммонитом и неводом на речке Красной. — Те тоже пожалели… А в результате вашей вселенской жалости, — инспектор посмотрел на вновь собравшийся в полукруг народ, — сын его вырастет не геологом, а браконьером-добытчиком, а дочь выучится рыбой и дичью, незаконно папой с братцем добытой, торговать среди соседей. Этот обучит, этот знает ходы в человеческие души. А вы — прощать.

— Но детей правда в детский дом возьмут? — спросила Клара.

— Ну-у, придумали пугало, — сказал пилот Безродных. — Вот я, между прочим, детдомовский. Война распорядилась. И жена тоже, но она при здравствующих, как говорится, родителях. Так можем заверить: детдомовские — не худшие годы в человеческой жизни…

— Мели, мели, Емеля, — с усмешкой сказал Горюков. Он уже разогнулся и стоял твердо. Казалось, даже капли дождя отскакивают от его лица. Памятник человеческой самоуверенности и непогрешимости, а не простой смертный.

— А ты, инспектор, гляди не промахнись, — продолжал он. — В районе последняя инстанция — не рыбий надзор. У меня передовой участок, стратегический металл, а вы души мотать дохлыми пескарями, палки коллективу в колеса… Вот и думай, инспектор. Ду-умай.

Дождь припустил вовсю, колотил в лица, плечи и спины, со звоном плясал на железе машин. Река и сопки пропали за серым шипящим пологом. Потоп, что ли, начинался?